Николай Шундик - На Севере дальнем
Не видя дороги, он ступал наугад в лужи, глотая слезы и размазывая их кулачками по чумазому лицу. На груди своей он еще ощущал тепло от свертка с оладьями. И, словно надеясь на то, что он еще нащупает дорогой ему сверток, от которого, как ему казалось, теперь зависела жизнь его матери, мальчик приложил руки к груди, немного постоял молча и вдруг залился слезами сильнее прежнего.
Таким и повстречал своего друга Том.
— Почему ты плачешь, Чочой? — спросил Том и пугливо осмотрелся вокруг.
Чочой умолк на мгновение, посмотрел на Тома так, словно не узнал его, и, присев на корточки, уткнулся лицом в колени.
— Адольф растоптал лепешки в грязи. Мама ничего, ничего не ест... — наконец сквозь судорожные всхлипывания промолвил Чочой.
Том нерешительно потоптался на месте, силясь понять, что за лепешки растоптал Адольф в грязи, и пришел к простому, невеселому выводу: у Чочоя отняли возможность покормить больную мать.
— Не плачь, Чочой, не надо, мы сейчас что-нибудь придумаем, — наклонился он к своему другу, чувствуя, что дальше переносить плач Чочоя уже не в состоянии.
Чочой умолк. Он стал на ноги и, круто повернувшись в ту сторону, куда ушли Адольф и Дэвид, погрозил крепко сжатыми кулачками:
— Ну, подождите же, пусть только придет дядя Гоомо!..
Что будет, когда придет Гоомо, Чочой толком не знал, но ему хотелось в это мгновение верить: с возвращением дяди обязательно произойдет такое, после чего и Адольф и Дэвид непременно жестоко поплатятся за ту страшную обиду, которую они ему причинили.
— А знаешь, Чочой, пойдем ко мне! У отца припрятано немножко муки, мы сами лепешек напечем, — вдруг предложил Том.
В лице его с большими печальными глазами было столько участия к горю своего друга, что Чочой поверил: еще не все потеряно, мать еще можно накормить.
Чочой улыбнулся сквозь слезы Тому и снова погрозил кулачками своим обидчикам.
— Пойдем, — тянул его Том за рукав, — я знаю, отец не станет меня ругать. Он уже второй день по соседским поселкам ходит — посуду эскимосам чинит. Может, что-нибудь заработает, тогда мы купим муки.
Вскоре мальчики, запершись в хижине старого негра Джима, хлопотали у горящего примуса.
— О, мы сейчас такие вкусные лепешки состряпаем, каких ни Адольф, ни Дэвид никогда не едали! — приговаривал Том, намазывая сковородку нерпичьим жиром, потому что масла в хижине Джима не было.
Чочой топтался возле примуса, пытаясь хоть чем-нибудь помочь своему верному другу.
— Мы и себе по одной лепешке сделаем. Будешь есть лепешку? — спросил Том, наливая на шипящую сковородку жидкого теста.
Чочой неопределенно кивнул головой и попробовал подкачать примус. Подавленный происшедшими событиями, он сейчас уже не ощущал того мучительного голода, который еще так недавно терзал его.
К матери в полог Чочой вошел с большим волнением. Ему так хотелось хоть чем-нибудь помочь ей.
— Вот на, возьми. Это мы с Томом тебе лепешек напекли,— приговаривал мальчик, выкладывая из алюминиевой кастрюли еще горячие лепешки.
Ринтынэ встрепенулась, пожала чуть выше локтя худенькую ручонку сына, потянулась за лепешкой. Чочой широко раскрытыми, немигающими глазами смотрел на мать, словно ожидая: вот она съест одну, вторую, третью лепешку — и тут же с ее лица сойдет болезненное выражение и она встанет на ноги, бодрая, веселая, радостная. Но Ринтынэ жевала лепешку вяло, порой замирала, как бы к чему-то прислушиваясь, с трудом проглатывала. Она ощущала на себе напряженный взгляд сына и, насколько могла, заставляла себя есть. «Не знает, бедняжка, какими горькими кажутся мне его лепешки»,— думала она, предчувствуя приближающийся конец.
ТОСКА ПО РОДНОЙ ЗЕМЛЕ
Все чаще и чаще приходила в голову Ринтынэ мысль, что она доживает последние дни. Глядя в одну точку, она думала о том, что в последний раз видит пробивающиеся сквозь дыры в покрышке яранги лучи летнего солнца.
Однажды она попросила, чтобы соседи вынесли ее на улицу. Когда пришли мужчины-чукчи, которые когда-то вместе с ней были насильно увезены с Чукотки, Ринтынэ нахмурилась и сказала:
— Не надо нести меня на улицу. Это чужая земля. Я не хочу перед смертью видеть чужую землю. В мыслях я сейчас там, далеко, на родной земле. Дух мой вместе с тоской, которая точит мне сердце, уходит туда, за пролив.
Ринтынэ слабо взмахнула высохшей рукой, тяжело задышала. Чукчи присели и молча долго смотрели на умирающую. Один из них, со скуластым угрюмым лицом, изъеденным оспой, по имени Чумкель, тяжело вздохнул и негромко сказал:
— Тоска точит и мое сердце, Ринтынэ. Один я здесь. А там, за проливом, живет мой сын, которого я никогда не видел. Тынэт его имя. Как знать, может, и отец еще жив, — помнишь Кэргыля-костореза?
— А как же! Я помню, я очень хорошо его помню, — отозвалась Ринтынэ. — Это он для лука отца моего, Ако, кольца вырезал костяные. А помните, что говорили люди о луке моего отца?
— О как же, как же, Ринтынэ! Я помню, очень хорошо помню! — поспешил заверить Чумкель.
— Я тоже хорошо помню, — отозвался еще один чукча, худой, с впалой грудью, с красными от трахомы[21] глазами, имя которого было Нутэскин.
В это время в ярангу вошел Чочой. Ринтынэ встрепенулась, подняла голову и тут же беспомощно уронила ее.
— Сын пришел... как раз вовремя пришел. Сядь, Чочой, рядом со мной...
Чочой безмолвно опустился на шкуру у ног матери.
— То был не простой лук, а волшебный, украшенный костяными кольцами, — продолжал Нутэскин. — Если бы Ако в тот день был со своим луком, нас бы не угнали на чужую землю.
«О дедушке Ако говорят», — мелькнуло в голове Чочоя.
Он насторожился, весь подался вперед, боясь пропустить хоть одно слово о дедушке Ако, который представлялся ему, по рассказам матери, сказочным богатырем.
— Мэнгылю и Экэчо боялись Ако, боялись его также и те, кто в дружбе был с Мэнгылю и Экэчо, — очень тихо, стараясь не напрягать голоса, сказала Ринтынэ. — Как знать, может, это сам Мэнгылю убил моего отца еще утром, перед тем как на чужую землю бежать...
Чумкель тревожно посмотрел на вход в ярангу, как бы боясь неожиданного появления шамана, и сказал вполголоса:
— Да, так могло быть. Ако действительно был убит в тот тяжелый день, когда нас на чужую землю угнали. Может, оттого Мэнгылю так и торопился, что даже брата своего оставил.
— Быть может, и лук Ако увез Мэнгылю, — еще тише сказал Нутэскин, так же как и Чумкель тревожно поглядывая на вход в ярангу. — Может, он хранит лук Ако сейчас где-нибудь в своем железном складе. Там он прячет все свои шаманские вещи.
Чочой жадно ловил каждое слово. «Может, он хранит лук Ако сейчас где-нибудь в своем железном складе. Там он прячет все свои шаманские вещи», — мысленно повторил мальчик слова Нутэскина. «А что, если как-нибудь залезть в этот склад, поискать?» — спросил он себя и почувствовал, как часто застучало у него сердце.
Долго тянулось молчание. Ринтынэ лежала неподвижно, с закрытыми глазами.
— Пойди, Чочой, на улицу, посмотри, почему Очер лает,— вдруг обратилась она к сыну.
Чочой испуганно и удивленно посмотрел на мать и сказал:
— Это тебе чудится, мама. Очер не лает.
— Пойди, пойди, посмотри, — повторила Ринтынэ.
Чумкель и Нутэскин замахали руками, показывая Чочою на выход. Он встал и, тревожно оглядываясь на мать, вышел.
— Не хотела при сыне этих слов говорить, а теперь скажу.— Ринтынэ открыла глаза. — Жалею, очень жалею, что брат мой Гоомо далеко в тундру ушел со стадами оленей и что его нет сейчас с нами: чувствую я, что веду с вами прощальный разговор.
— Не надо, чтобы тебе такие тяжелые мысли в голову приходили, — попросил Чумкель.
В ярангу опять вошел Чочой:
— Очера нет нигде близко, мама.
— Ну хорошо, сядь на свое место, — сказала Ринтынэ.
— Ходят тайные вести, что хорошо теперь люди живут там, на нашей земле, — снова заговорил Чумкель.
— Да, все чаще и чаще такие вести до наших ушей доходят, — подтвердил Нутэскин. — Однажды об этом мне даже американец рассказывал. Не такой американец, как Кэмби, а своими руками работающий американец говорил мне об этом. Джон его имя, он копает землю недалеко от индейского селения Ирдэм. Там американцы расчищают такое место, на которое самолеты должны будут садиться.
— Очень хотела бы я, чтобы те вести были верные,— отозвалась Ринтынэ. — Мэнгылю прошедшей осенью о другом говорил мне. Говорил он, что сестра моя Вияль от голода умирает, а сын ее умер. Как будто он узнал об этом от брата своего Экэчо, с которым встречался в проливе.
— Не верь, не верь Мэнгылю! — вдруг вмешался в разговор Чочой; он встал на колени перед матерью. — Гоомо всегда говорил, что Мэнгылю лживый человек!
— Не надо так громко кричать Чочой, — попросил мальчика Чумкель. — Ты слушай, хорошо слушай, что тебе Гоомо говорит. Нехороших слов он тебе не скажет. Только не надо громко всюду кричать о том, что тебе Гоомо рассказывает.
