Андрей Упит - Пареньки села Замшелого
— А из чего же тогда у вас кашу варят? — допытывался Букстынь, все выше приподнимая голову.
— Из остальных трех закромов берем — всего у нас в клети четыре.
— Четыре закрома с ячменем! — прошептал Букстынь, опускаясь на подушку. — Слышь, Андр? Ну и чудеса! Вот так чудеса!
— Так вам, дяденька, значит, хватает ячменя и на пиво до нового урожая? — робко осведомился Андр.
— А мы пиво вовсе не варим, — ответил старик, откладывая навитый крючок и берясь за другой. — У нас в колодце вода — будто два раза цежена, а кому тепленького захочется, тот пьет молоко, — в хлеву у нас двенадцать коров. А уж ежели покислее захочется, на то припасен бочонок перебродившего березового соку.
— Двенадцать коров! — выдохнул Ешка, укладываясь рядом с Андром. — И лошадей, поди, пара?
— Четыре, сынок, — сказал старик, крепче стягивая в руке пеньковую петлю. — Четыре лошади и один жеребенок — что ни год, нового заводим.
Букстынь еще долго примащивал голову на белой, набитой перьями подушке, уж и не зная, как бы поудобнее улечься.
— Четыре лошади и жеребенок! — бормотал он тихонько. — Четыре закрома с ячменем! Тараканов нету… Вода в колодце будто два раза цежена… Пива не варят… Чудеса, да и только!
Ешка опять поднялся и сел:
— Дяденька, а что же это за Белый хутор? Слыхать-то слыхали, да видеть не приводилось.
Старик встал. Оба крючка теперь были навиты; он закрепил концы нитей на крюке и стал свивать две веревки в одну: клак-клак! — постукивали друг о дружку черенки крючков.
— Я, понятно, мог бы рассказать, — ответил он, — да ведь вам спать охота, а сказ сказывается, когда слушают.
— Мне нисколечко даже спать неохота! — протирая глаза, отозвался Ешка.
— А я — хоть до петухов! — уверил Андр, натягивая одеяло до самого подбородка.
— А я — хоть до утра! — похвалился Букстынь, отыскав наконец самую мягкую вмятину на подушке.
— Ну уж ладно, — сказал старик, трижды стукнув черенками крючков. — Было это в стародавние времена, когда на Белой горе густой ельник как есть ничем не отличался от Черного леса. И вот как-то с той стороны, где на взгорье высится Трехглавый Дуб, на склоне течет Родник, а у подножия лежит Замшелый Валун с эту вот комнатку величиной, пришли на гору трое братьев. Пришли они сюда новое место искать, потому как на старом больше житья не стало. Барин был лют, как сам сатана, людей гонял от зари до зари, разорил всех до нитки. А потом пришла война да чума, отец и мать у трех братьев померли, а старший брат схоронил жену и ребенка. И порешили братья, что жить им на этом месте невмоготу, вскинули по топору на плечо, под мышку — торбу с хлебом и отправились в путь.
Сперва перебрались они через Замшелое болото. Болотная ведьма, оборотившись зеленой змеей, как зашипит:
«Не ходите, худо вам будет! Загублю жен ваших и детей!»
Старший брат отпихнул ее ногой и отвечает:
«Убирайся с дороги! Я своих уже схоронил, некого тебе у меня брать».
В Черном лесу на склоне горы завыл волк:
«Не ходите в мои владения! Я вас в топях утоплю, сырой мглою удушу».
Тут средний брат ему отвечает:
«Вой, волчище, покуда не лопнешь! А я повыкорчую лес, прикажу ветру разогнать сырую мглу, солнце позову — пускай высушит всю мокреть, и заколосится у меня рожь на том месте, где ты сеешь пырей да папоротник».
На самой горе, по-над Черным лесом, услыхали братья злобный шепот ведьмы из Красного бора:
«Добро пожаловать, трое дурней, что вбили себе в башку, будто тут им лучше, чем на старом месте. Уж я-то вас всех поодиночке приберу!»
Младший брат только кафтан скинул и отвечает:
«С меня первого начинай! Ужо увидим, как оно будет».
И вот трое братьев выстроили себе шалаш из хвойных ветвей и покрыли его лубом. В ту пору ели там еще были молодые, без сучьев, а кора тонкая, и сдиралась она легче, чем нынче липовое лыко. В первую же весну братья выкорчевали и выжгли треть десятины земли и засеяли ячменем, а в округе Большого леса разжились они петухом и овцой. Овца на зорьке блеянием подымала братьев: пора, мол, ее гнать на выгон, а петух громко возвещал на все три леса, что живут на Белой горе люди и что сам он у них за главного дозорного. Тут по ночам повадились вокруг дозорного рыскать лисы, но трое братьев понаставили капканов — и ни одна лиса не добралась до петуха. Овечий дух приманил волков, но братья вырыли глубокие ямы, настлали поверху ветвей да моху, все хищники угодили туда, и овца уцелела. На другой год на Белой горе было уже три овцы, а расчищенной пахотной земли шесть пурвиет под овсом. Но овес учуяли медведи, стали они заявляться поодиночке и парами да травить посевы. Тогда нарубили братья елок, из жердей сложили вокруг поля глухой забор, так что только куропатке впору было пролезть в щель.
Спустя девять лет часть Белой горы уже стала такой, какой ее сейчас видят. На самой вершине стоял дом из круглых бревен, конопаченных мхом, — понятно, поменьше, чем этот, но с окошками, светлый и теплый. В хлеву мычали четыре коровы, закут был полон белых и черных овец и ягнят, во втором закуте хрюкала свинья с дюжиной поросят, в другом конце хлева на привязи стояла кобыла с жеребенком, а посреди двора верховодил над тринадцатью курами петух. Рига была набита белыми снопиками льна, в амбаре закрома ломились от ржи, ячменя и овса, в боковушке рядом лежали шесть караваев, а от трех горшков меда шел такой душистый запах, что весь дом пропах. И вроде бы все хозяйство у трех братьев ладилось, и все же в чем-то, а на поверку как есть во всем чего-то не хватало. И тогда младший брат привел себе из округи Красного бора молодую жену, и тут сразу все стало как надобно. Дорожки в хлев, к клети и к колодцу каждое утро начисто подметены, в доме чистота, достали постланы, ложки вымыты, рубахи мягкие, хорошо выбиты, все пуговки пришиты. А на другой год старший брат в низинке целый день выбирал подходящую березку, погибче да потоньще, на очеп для зыбки, и еще через несколько дней средний брат, самый ласковый и добрый из всех, стал ее качать и петь про медведя да про волка, у которых дети выросли молодец к молодцу, хоть никто их не качал, не баюкал, не пестовал. Когда малыш подрос и стал уже носить порточки и связанную матерью фуфайку, его самого приставили качать зыбку да баюкать сестренку, а уж та, в свой черед, вынянчила еще и младшего братца. Когда девочка с подойником в руках стала вместе с матерью хлопотать на дворе, старший брат уже пахал паровое поле, а младший гонял коров из кустов на пастбище. Но вот на Белом хуторе в однолетье приключилось два страшных несчастья. Сперва старшего брата укусила на болоте гадюка, а он, только посмеявшись над родными, не дал высосать кровь из ранки и вскоре помер. Осенью занемог средний брат, стала его бить лихорадка; промучился он до рождества, а там и отправился на тот свет следом за старшим братом. Только младшему брату все было нипочем. Вместе с женой, с двумя сыновьями и дочерью он расчистил всю Белую гору до подножия, прорыл канавы, отогнал Черное болото дальше чем на версту, осушил всю землю, где теперь у нас лучшие пашни, пастбище и загон для лошадей. На вершине горы он выстроил каменный белый дом, белый хлев, клеть и ригу; там под навесом можно было сложить все яровые да еще место для льна оставалось. Нынешний хозяин Белого хутора приходится тому внуком. У него трое сыновей и три дочки. Дочек вы уже видели, а сыновей дома нету: одного прошлой осенью забрили в солдаты, а двое в Дальнем лесу лес валят.
Старший сын задумал жениться, надобно, стало быть, пристроить еще комнату. У нас на Белом хуторе люди живут не как попало, не по-цыгански. Кто сам трудится да зарабатывает, тот и строит себе удобное жилье. У вас, в Замшелом, верно, по-иному. Худая молва о нем идет. Ну-ка, расскажите мне сами про ваше житье-бытье.
Крючки больше не стучали, старик оглянулся гости из дальних краев спали крепким сном.
Портной храпел во всю глотку, Андр ворочал головой на белой подушке, Ешка сладко посапывал, закинув руку за изголовье.
Старик улыбнулся:
— Ну вот, рассказывай этаким!
Он свернул подусвитую веревку, повесил крючки на большой крюк и подошел поглядеть на спящих. Натянул повыше Ешкино одеяло, покачал головой, опять улыбнулся, задул свечу и потихоньку улегся сам.
В комнатке было тепло и тихо, сверчок уже давно переселился в ригу, где можно было не опасаться ни метлы, ни самого страшного — струи кипятка. За чистым окном синела зимняя ночь.
Когда утром приезжие из Замшелого проснулись, в доме пахло подогретой тушеной капустой и жарким. Отвешивать поклоны перед завтраком Букстыню не пришлось — три сестры так и не появились. Хозяин Белого хутора сам проводил их в сарай, где Ешкины дровни с вязьями из козьей ивы стояли рядом с четырьмя новыми санями, которые были обиты железом, а на оглоблях вместо пеньковых тяжей — железные подтяжки. Двор был ровный, чистый, весь снег сметен и свален за глухим забором, возле дома ни одного сугробика не видать. В трех больших окнах, о шести стеклах каждое, сверкало солнце, колодец ухожен, горка ледяных натеков начисто сколота, на белой от инея цепи покачивалось дубовое, крепко втянутое обручами ведерко. Между пристройками двумя частыми рядами, словно стража, выстроились березки, снег под ногами так звонко скрипел на утреннем морозце, что даже самые тоненькие веточки дерев вздрагивали и в воздухе кружилось облачко опавшего инея. Ешка во все глаза глядел на белый хутор, дивясь простору и чистоте. Кобыла, привязанная между парой гнедых и парой серых в яблоках, была сытно накормлена и вволю напоена; ее сосед, большой конь, перегнувшись над загородкой, ласково терся мордой о ее гриву. Кобыла с явной неохотой последовала за своим хозяином в сарай. На другом конце хлева, журча, струилось в подойник молоко, к решетчатой загородке всем гуртом присунулись овцы и большими глупыми глазами уставились на трех чужаков. Весь пол покрыт толстым настилом ржаной соломы, так что ног нигде не замочишь. От этой неслыханной роскоши Букстынь пришел в полный восторг:
