Полиен Яковлев - Первый ученик
Наконец она распахнулась. Вошел Швабра.
— A! — сказал он. — Здравствуй, мученик науки. Как это там, помнишь? «Науки юношей питают, отраду старцам подают». Так, Коля?
При репетиторе больше не сказал ни слова, а когда тот ушел, сейчас же обнадежил любимчика:
— Гомо проп нит, деус дисп нит[5], — сказал он. — Не горюй. Выше голову, Николяус. Все будет хорошо. Твои старания будут оценены по заслугам. Де кум[6]! Иди, спи спокойно!
Коля шаркнул.
— Мерси, Афиноген Егорович!
И обрадованный пошел спать.
А на другой день, с утра, пока Коля сидел в гимназии, в доме началась генеральная уборка. Выбивали ковры, натирали воском пол. В кухне пекли, жарили. Ждали в гости Аполлона Августовича.
Придя домой, Коля узнал об этом, обрадовался и немножко струсил. Сам Аполлон Августович будет с ним разговаривать и не так, как в гимназии, не по-начальственному, а по-домашнему.
— Варька! — кричал Коля. — Где мои чистые рубашки? Дай мне чистый носовой платок. Мама, смотри, она ковер плохо вычистила.
Еще не было восьми часов, когда Коля ходил уже по гостиной в новом с иголочки мундире, с надушенным платком в кармане. То и дело выбегал в переднюю, ждал звонка.
Пришел Швабра, пришли еще гости. Наконец прибыл и сам Аполлон Августович.
Колины папа и мама вышли его встречать в прихожую. Варя помогала снять шубу.
— Пожалуйте, пожалуйте, очень рады вас видеть у себя, — любезно улыбался папа. — Разрешите представить — моя супруга, а это мой сын и ваш питомец — Николай.
Коля браво шаркнул ногами и подошел к директору.
— Знаю, знаю, — сказал тот. — Хороший мальчик.
И подал Коле руку.
Коля с трепетом взял ее и, склонив набок голову, еще раз почтительно шаркнул.
Поздоровавшись со Шваброй, с другими гостями, Аполлон Августович рассыпался любезностями перед хозяйкой дома.
— Прелестная, прелестная у вас квартирка. Уют! Очарование!
И начались приторные, скучные и неизбежные разговоры о погоде, о новостях в городе, о делах, о службе.
Колины родители не успевали ухаживать за гостями, а в особенности за директором Аполлоном Августовичем.
— Ах, да! — вдруг как бы вспомнил Колин отец. — Позвольте вас, Аполлон Августович, пригласить на минутку ко мне в кабинет, хотелось бы показать вам маленькую обновку. Я приобрел оригинальное пресс-папье. Удивительная работа! Итальянская.
Пресс-папье стояло на письменном столе вот уже третий месяц. Но нужно было как-нибудь залучить директора для беседы с глазу на глаз.
А когда Аполлон Августович и Колин папа вышли из кабинета, последний подмигнул жене: все, дескать, благополучно. А минут через пять мама позвала Колю в спальню и сказала, тихо:
— Директор обещал. Понимаешь?
— Понимаю, — обрадовался Амосов. — Ловко!
— Тсс… Ты в гостиной не вертись. Лучше всего часов в десять подойди к Аполлону Августовичу, скажи «спокойной ночи» и отправляйся спать.
Ровно в десять Коля вошел в гостиную. Аполлон Августович играл в винт. Коля подошел к нему и сказал очень и очень вежливо:
— Спокойной ночи, Аполлон Августович. Я иду спать. Боюсь, как бы завтра не опоздать в гимназию.
— А? — с досадой повернулся к нему директор. Ему было не до Коли. Уж очень не везло в карты. — Да-да… Спокойной ночи, — сказал он с притворной улыбкой. — Спокойной ночи, молодой человек.
Коля еще раз раскланялся, попрощался с гостями и ушел к себе. Лег в кровать и позвал:
— Варька! Неси сюда мороженое. Впрочем, стой. Мухомору — во!
И показал кукиш.
Назревает развязка
Швабра вскочил и, не дав никому опомниться, крикнул:
— Токарев, к доске! Живо!
От неожиданности Мухомор схватил не ту книгу, вернулся обратно к парте, взял греческий синтаксис, пошел отвечать.
— Безобразие, — сказал Швабра. — Не могли раньше приготовиться? Отвечайте.
— Что отвечать?
— Глупый вопрос. Что отвечают, когда спрашивают? Урок отвечают.
— Но вы нам задали и по синтаксису, и перевод тридцать шестого параграфа. Что отвечать сначала? Я не знаю.
— Всегда ничего не знаете. Должны знать, если желаете иметь порядочную отметку. — Швабра прошелся по классу, щелкнув пальцами и раздраженно закончил: — Ну, что же вы? Я жду.
Мухомор вздохнул, раскрыл греческую хрестоматию и стал читать.
— Отставить! — скомандовал Швабра. — Прошу отвечать синтаксис.
— По синтаксису, — сказал Мухомор, — нам заданы неправильные глаголы. Глаголы, имеющие окончание на…
— Знаю, что задано, — перебил Швабра. — Что вы топчетесь на одном месте? Не выучили — так прямо и скажите, что не выучили. Нуте, я жду.
«Вот черт, придирается, — насторожился Мухомор. — Теперь отвечай не отвечай — все равно срежет».
— Глаголы, имеющие окончание на…
— Фу! — развел руками Швабра. — Да я уже это двадцать раз слышал.
— Так что же, в конце концов, отвечать? — еле сдерживая раздражение, спросил Мухомор. — Я не знаю, что отвечать. Задавайте вопрос — я и отвечу.
— Те-те-те… Это что же? Это каждый гимназист будет выходить к кафедре, задирать нос и учить меня, как его спрашивать? Ну-ну-ну… Так-так-так… Ах вы, с позволения сказать…
Швабра сам не знал, что «с позволения сказать». Покрутил пальцем в воздухе, желая подыскать подходящее едкое слово, но ничего лучшего не выдумал, как презрительно выругаться:
— Насекомое!
У Амосова рот до ушей. Обрадовался, что Володьку «подшпиливают».
— Да-да, Коля, — повернулся к нему Швабра. — Вот именно — насекомое. Насекомое. С лапками, с ножками… Хе-хе…
— Чего дразните человека? — обиженно заметил Самохин. — Придираетесь только…
Швабра побежал глазами по партам, сделал веселое лицо и расцвел нехорошей улыбкой.
— А кто из вас скажет, — язвительно спросил он, — сколько нашему уважаемому Самохину осталось сидеть в гимназии? Ась?
Кроме Амосова, Буха, Нифонтова да еще двух-трех, с подобострастной улыбкой глядевших на Швабру, все нахмурились и молчали. Лишь Корягин сказал угрюмо:
— Несправедливо. Что мы, не видим, что ли?
— Как? — подскочил к нему на носочках Швабра. — Что? Чего? Вы что изволили сказать?
Корягин молчал. Опустил голову, водил пальцем по парте.
— Ну и ученики, — сказал Швабра. А Мухомору сухо: — Садитесь, голубеночек.
Мухомор сердито пошел на место. Швабра склонился над кафедрой и поставил в журнале двойку. Медведев заметил, показал классу два пальца.
— За что? — нервно сказал Самохин. — За что? — подхватили другие.
— За что? — бурно зашевелился класс. — Неправильно! Несправедливо! Придирка! Мы директору жаловаться будем.
— Самохин, вон из класса! — приказал Швабра. — Марш!
Самохин вскочил, побледнел.
— Марш! — повторил Швабра и широко распахнул дверь. — Вон отсюда, негодяй! Слышишь?
— Слышу, да не пойду. Не орите. Какой я вам негодяй?
— Что?!
Швабра выпрямился во весь рост. На висках у него надулись жилы.
— Брось, не надо, — шепнул Корягин и осторожно потянул Самохина за рукав. — Молчи, не говори ничего. Сядь.
Самохин нервно отдернул руку.
— Остынь, — умолял Коряга.
Но Самохин не мог успокоиться. Накопившаяся обида хлынула через край. К горлу подступил ком, душила злоба. Негодовал. В глазах потемнело.
Все с ужасом уставились на него.
— Не пойду, — еще раз упрямо сказал Самохин. — Лопну, а не пойду.
— Нет, пойдете! — побледнел Швабра. — Нет, пойдете!
— «Нет, не пойдете»! — не помня себя, передразнил Самохин.
— Последний раз предупреждаю, — сделал шаг Швабра, и у него дрогнули губы: — Вон отсюда!
Самохин — ни с места. Не спуская глаз с приближающегося Швабры, он стал шарить руками по парте, отыскивая тяжелую книгу. Корягин заметил, быстро убрал ее и стал умолять:
— Самоха, оставь, не надо… Слышишь? Ну, я прошу, прошу тебя…
— Да иди ты к лешему! — крикнул Самохин. — Не дергай меня за блузу!
Швабра еще шаг вперед…
Класс, как на раскаленной жаровне. Еще миг и…
Но Самоха не выдержал. У него хлынули слезы.
— Тюремщик, а не учитель! — зарыдал он, опустившись на парту. — Всю душу вымотал.
— Амосов, — холодно сказал Швабра, — сейчас же позови Акима. Пусть он выведет эту гадину.
Амосов испугался:
— Афиноген Егорович, не надо…
Однако не посмел ослушаться и вышел из класса.
И стало вдруг тихо-тихо.
Но вскоре где-то родился звук. Это на цыпочках обратно спешил Амосов. За ним — тяжелые солдатские шаги Акима.
Все ближе и ближе…
У многих перехватило дыхание. Горящими глазами сверлили дверь.
— Кррах! — неожиданно хрустнуло что-то. Все вздрогнули-оглянулись.
— Что такое?
Ничего… Это Корягин, нервничая, переломил пополам карандаш.
