Осеннее солнце - Эдуард Николаевич Веркин
– Это же Шнырова! – Колесов указал пальцем. – Она с головой не в дружбе! Пацаны, вы от нее лучше подальше ходите…
Борцы предусмотрительно отступили.
Колесов поставил скутер на подставку.
– Ее лечили два раза, – доверительно сказал Колесов. – Она ку-ку совсем, шизофаза, короче.
– Аф! – Шнырова щелкнула в сторону борцов зубами.
Борцы окончательно утратили вопросы к Шныровой и повернулись в мою сторону.
– А это Граф, в моем классе учится, – пояснил Колесов. – Нормальный пацан, за городом живет.
Борцы разочарованно вздохнули. Подраться не удалось.
– Чего, пацаны, не клюет? – едко поинтересовалась Шнырова.
Борцы опять угрожающе надулись, но я уже схватил ее за шиворот и отволок подальше, на берег, придавил к столбу и велел стоять, не дергаться, а то я сам ей по лбу настучу. Вернулся к Колесову. Борцы спускались по насыпи к бонам.
– Как дела? – спросил Колесов. – Чего в гости не заходишь?
– Да времени нет, – ответил я. – Картошку в этом году посадили, приходится возиться.
– Понятно, – Колесов сощурился на Шнырову, та продолжала стоять у столба. – А ты что…
– Мать ее попросила, – пояснил я. – У них отец на вахте работает, а у нас связи никакой. Вот, попросила привести, чтобы она с отцом поговорила.
– А, понятно. А это что?
Колесов кивнул на картину.
– Живопись, – пояснил я.
– Да, вижу… Подледная рыбалка вроде как…
– Да, – согласился я. – В этом направлении.
– Ну, ладно, – вздохнул Колесов. – Мне пора. Эту свою психичку на поводке держи.
– Само собой, – пообещал я.
Колесов укатил. Я поднял картину и отряхивал ее от прилипшего песка. Шнырова оторвалась от столба и подтянулась.
– А я поняла, – сказала она. – Я все думала – зачем я эту картину купила… А сейчас поняла! Там один пришелец на Дрондину похож. Тот, что как лягушка…
Кто бы сомневался. Как я сам не дагодался. Иначе и быть не могло.
– Что за народ эти Дрондины, никуда от них не деться. Хотела отдохнуть по-человечески, поехала в город, а там какие-то утырки и опять Дрондина…
Шнырова тыкнула пальцем в картину.
На секунду у меня закружилась голова, показалось, что безумие заразило и меня, такое возможно, если проводить много времени с сумасшедшими, то рано или поздно…
Не, не похож. Пришелец с вертолетом ничуть не напоминал Дрондину.
– Он не похож, – сказал я. – Ты слегка зациклилась… немного.
– Хотела над кроватью повесить, – пожаловалась Шнырова. – Но теперь сплошное разочарование…
Шнырова вырвала картину, размахнулась и зашвырнула ее в Сунжу.
Картина, совершив над рекой пируэт, вошла в воду почти без плеска. Я уже не стал спрашивать – зачем. Синдром попугайчика.
– Моя двоюродная тетя Роза тоже в художественное училище поступала, – сказала Шнырова. – Она хорошие картины рисовала. Природу обычно, пейзажи то есть. Необычные такие…
Картина уплывала.
– Ладно, какая разница, пусть эта каракатица сама на своем баяне играет, – странно заявила Шнырова.
Я почувствовал, что устал.
– Дрондица знаешь, что мне в мае сделала? Дохлых лягушек подкинула.
Если честно, в вековом противостоянии Шныровых и Дрондиных подбрасывание дохлых лягушек не выглядело настолько уж ужасным. Обычное дело.
– Мама как увидела…
Шнырова закатила глаза, покачала головой.
– Короче, она решила, что это я лягушек режу и на спички насаживаю. Просто так, для удовольствия. Представляешь?
– Мне кажется, не надо нагнетать с Наташей, – сказал я. – Нам еще всем вместе жить.
– Нам вместе не жить, – строго сказала Шнырова. – Нет, если ты планируешь бодаться дальше с этой носорожихой…
Шнырова замолчала, смотрела на воду. И я. Некоторое время.
– Ты говорил, что я тебе помочь должна. Чего надо-то?
– Надо к дубу сходить, – ответил я. – К Пушкинскому.
– Понимаю. Мы прикинемся вроде как волонтерами, которые будут ухаживать за деревом, которое посадил Пушкин, который… Не, не волонтерами, мы будем потомками Пушкина.
Наверное, сегодня магнитные бури.
– Я будут Пушкин-герл, а ты Пушкин-мэн! Я буду плеваться из плевалки, а ты сморкаться из сморкалки. А нашим врагом будет Леди Дантес…
Люблю людей, смеющихся над собственными шутками. Хотя и правда смешно. Бывает.
– Дантес в жизни победил, – напомнил я.
– Вот и я говорю, вместе мы ее забьем. Если бы за Пушкина дружбан вписался, то все могло бы быть по-другому. Леди Дантес пытается выпилить последний дуб, посаженный великим поэтом, ей противостоят Пушкин-бой и Пушкин-герл!
Нет, я сегодня устал. Приедем домой, лягу спать, наевшись меда. Приснится Пушкин-герл.
– Да и ерунда все это. И чихать всем! На Пушкина, на дуб, на потомков особенно. Если это даже дуб Пушкина, то засохнет он, сгниет, или молнией его расшибет – всем пофиг. Хотя… Давай мы его распилим?
– В каком смысле? – осторожно спросил я.
– Дуб ведь, кажется, большой, дубы большие ведь… Если распилить его, то можно таких шкатулок нарезать. Или табуреток. Или бляшек – и на каждую табличку привинтить – «Из дуба Пушкина». И продать в Интернете.
– Бляшек? – растерялся я.
– Ну, как хочешь, – Шнырова быстро пошагала с моста прочь.
– Погоди!
Я догнал.
– Но ведь это может быть действительно интересно, – сказал я. – Написать на сайт потомков Пушкина, а вдруг они приедут? Вроде как съезд тут организовать и назвать «Потомки под дубом»…
– Потомки под будом, – Шнырова плюнула. – Какие потомки, Графин?
Я собрался рассказать про ежегодный съезд потомков Пушкина в Царском Селе, но понял, что Шнырову это лишь разозлит.
– Ты что, не понимаешь? – злобно спросила Шнырова. – Или дурачком прикидываешься?
– Я не прикидываюсь…
– Вот и я боюсь. Мама говорит, что до зимы – все. Трындец. В октябре в Туманном Логу ничего не останется. Все закроют.
– Наоборот…Все наладится.
– Да ничего не наладится, – нервно сказала Шнырова. – Ничего и никогда. Столица пастилы, документальное кино, пушкинские тушканчики… – Шнырова передразнила, выставив язык. – Это раньше столица пастилы, а сейчас столица труселей в горошек! Сейчас столица ничего!
Я промолчал. Поразительно затяжной день. Точно целый месяц.
– Почему труселей…
– Вот и живите в своей столице! – перебила Шнырова. – Надоел ты всей со своими идеями! Сидите под дубом, хоть упритесь! А
