Чучело. Игра мотыльков. Последний парад - Владимир Карпович Железников
Павлик бегал под этим дождем.
— Нехорошо, — сказал старшина Нанба.
— Что нехорошо? — удивился Павлик.
Опять этот Нанба придирался к нему.
— Это не замечание. — Нанба даже улыбнулся. — Дружеский совет. Нехорошо так долго бегать под этим дождем. Вода холодная, можно простудиться.
— Что вы! — ответил Павлик. — Вода теплая. У нас летом в Енисее вода в десять раз холоднее, и то я купаюсь.
— Значит, ты издалека, из Сибири?
— Из Сибири. У меня мать и отец геологи.
— Ай-ай-ай! — сказал Нанба. — Такая красивая женщина — и вдруг геолог.
— А что же тут особенного? — спросил Павлик.
— Ничего особенного. Многие считают, что красивые женщины не умеют работать, — сказал смущенно Нанба. — Отсталые люди.
— Воюет мантия, — сказал Павлик и кивнул на море.
— Что ты сказал? — переспросил Нанба.
— Мантия, — говорю, — воюет.
— А, — сказал Нанба. — Что это еще за мантия?
— На глубине пятнадцати километров в земле находится расплавленная масса. Ее температура около двух тысяч градусов жары. И она иногда начинает там бушевать. Ну и тогда на морях начинаются штормы или ураганы, или вдруг вулканы извергаются. Когда я вырасту большой, мы с отцом, — Павлик на секунду замолчал, — и с матерью тоже будем заниматься глубоким бурением, чтобы открыть тайну мантии.
Мимо них прошел Валентин Сергеевич. Павлик поздоровался с ним.
— Между прочим, этот гражданин мне определенно не нравится, — сказал Нанба.
— Почему? — спросил Павлик, хотя и ему «этот гражданин» совсем не нравился.
— Человек, который каждый год приезжает на курорт «соло», то есть один, не вызывает у меня восхищения. Где его жена и дети? Нехорошо, если человек думает только о своей персоне.
Когда Павлик прибежал домой, то застал у них Валентина Сергеевича.
— Валентин Сергеевич, — сказала Рита, — приглашает нас в кино. Быстро переоденься и пойдем.
Павлик посмотрел на человека «соло». Он был одет в модные узенькие брюки и в белую шуршащую рубашку, а на шее у него был повязан черный платок. Он был высокий, с сильными руками.
Но Павлик смотрел на него, а видел отца. В старом костюме, в котором он ходил в будни и в праздники. У него никогда не было лишних денег, потому что лишние деньги все эти десять лет он откладывал на свои экспедиции в тайгу.
— Ну, что же ты тянешь? — сказала Рита. — Собирайся быстрее.
— Я не пойду в кино. — Он хотел сказать матери, что ему совсем не хочется идти в кино с Валентином Сергеевичем, но побоялся прямо сказать так и добавил: — Лучше я посижу дома, а потом схожу на почту.
Валентин Сергеевич промолчал. В общем, ему-то было все равно, пойдет Павлик с ними в кино или не пойдет.
— Я не стану тебя уговаривать, — сказала Рита. — Если хочешь, сиди дома.
И они ушли — Рита и Валентин Сергеевич.
* * *
На почте Павлик получил наконец письмо от отца. Письмо было очень длинное, и Павлик долго его читал.
«Суд над Савушкиным и Захаровым состоялся и принес много огорчений, — писал Глеб. — Захарова уволили с работы и исключили из экспедиции, а Савушкину сделали хорошее внушение. Ну, в общем, я сейчас тебе опишу все подробнее, чтобы ты сам во всем разобрался.
В тот день я встал рано утром, волновался перед судом: Кешку мне было жалко. Он последние дни убегал от меня и Любы. Встал я и пошел в столовую. А там в окне, где выдают вторые блюда, работает Кешкина мать — Анна Семеновна Савушкина. Раньше она всегда встречала меня приветливо и старалась побольше положить еды. Даже неудобно было, столько она накладывала мне еды. Целую гору моей любимой жареной картошки.
Подошел, улыбнулся. Хотелось ее подбодрить и себя, точно все по-старому между нами.
— Здравствуйте, Анна Семеновна! — говорю.
А она делает вид, что меня не замечает. Смотрит мимо меня.
— Анна Семеновна, — говорю, — вы за что же на меня сердитесь? Ваш муж поступил нечестно, а вы сердитесь. Не ожидал я от вас этого.
Она молчит. Протянул я ей чек на завтрак. А она мне подает завтрак; но на тарелке вместо целой горы моей любимой жареной картошки — горсточка лапши. А ведь она знает, что я эту лапшу ненавижу. Обидно стало. Плевать мне было и на картошку и на лапшу… Я от волнения и есть-то не хотел. Но обидно было, что Анна Семеновна оказалась такой глупой женщиной.
„Неужели, — думаю, — не понимает, что Захарова и Савушкина за дело судят?“
Вернулся домой. Там меня уже ждала Люба.
— У меня Кешка был, — сказала Люба.
— Очень хорошо, — говорю. — Как он, почему не заходит?
— Он просил за отца. „Ты скажи на суде, что ты не видела, что у них было в бутылках, — сказал он. — Может быть, там на самом деле было пиво, а не водка. И тогда отца оправдают“. А как же справедливость? — спросила я его. Сам говорил, что справедливость — это самое главное в жизни.
— Ну а что Кешка? — спросил я.
— А Кешка сказал, что справедливость тут ни при чем. За справедливость надо бороться, говорит, когда из-за одного человека страдает другой. А тут никто не страдает.
— Нет, Люба, — сказал я. — Кешка не прав. Справедливость и в большом и в маленьком одинаковая. А мы сейчас боремся с тобой за самую большую справедливость, за справедливость, которая нужна не только тебе или мне, а всем-всем людям. Кешка это поймет, и Анна Семеновна, и, может быть, даже Савушкин поймет.
Суд состоялся около конторы, прямо на улице. Собралось много народу. Они о чем-то разговаривали и ждали суда.
На конторском крыльце стоял стол, накрытый красной материей, а справа и слева от крыльца по одной скамейке.
В стороне от всех я увидел Захарова и Савушкина. Они стояли под деревом и молча курили. Видно, им не хотелось разговаривать друг с другом, но разойтись им тоже вроде было нельзя. И войти в общую толпу они не могли. Здесь, в общей толпе, было теплее, уютнее, но они не могли войти в эту толпу.
Наконец на конторском крыльце появились трое. Судья — главный механик Костин, заседатели — бригадир строителей Терешин и заведующий гаражом, бывший военный моряк Мальков.
Разговоры утихли. Костин откашлялся и тихо сказал:
— Начнем, пожалуй. — Он посмотрел в сторону Захарова и Савушкина и Громко добавил: — Садитесь на эту скамейку! — Он еще раз откашлялся и уже повеселее добавил: — А сюда прошу товарищей свидетелей. — Костин показал на вторую скамейку. — Прошу, товарищи!
Я увидел, как прошла женщина, которая первая подняла тревогу в ту ночь.
