Дзидра Ринкуле-Земзаре - Вот мы какие!

Мы думаем, мы вникаем. Мы стараемся не играть, а говорить и действовать, как в жизни. И Кайя хвалит нас:

— Молодцы! Именно так: не играть, а жить!

Вот я и «живу» в качестве будущего композитора, Сильвия становится отличницей, пока только на сцене, Гельмут — избалованным маменькиным сынком. Карина превратилась в пионервожатую, Валдис — в старичка…

Робису труднее вжиться в роль. Хоть и голос у него басовитый, и рост подходящий, а отец семейства не получается у него никак. Непонятно почему, но, произнося слова из роли отца, даже самые простые, Робис говорит только торжественно-приподнятым тоном. Так и кажется, что он взобрался на возвышение и высокомерно взирает оттуда на всех окружающих его девочек и мальчиков. Неужели его собственный отец тоже такой? Или отчим? Откуда у него это странное представление об отце?

— Отец такой же человек, как и все, — в который раз терпеливо втолковывает ему Кайя. — Бывают у него и неудачи, и неприятности на работе. Дети обычно тоже знают об этом, отец просто не в состоянии скрыть все свои неприятности от семьи. А раз так, то он для них не только олицетворение мудрости, старший товарищ, друг, советчик с богатым жизненным опытом, который охотно делится всем, что знает, с детьми… Значит, в голосе отца должны быть сердечность, теплота. В семье он черпает силы, семья — его опора. И это сказывается во всем. Одно дело, когда ты произносишь «Дети!» в железном приказном тоне. Другое — словно приглашаешь себя выслушать. Важна интонация, понимаешь? Как бы сказал твой отец: «Роб!», «Роб?». Или: «Роб…» Это же большая разница!

Робис в который раз начинает произносить текст роли. Ему представляется, что отец чаще всего говорит: «Роб!» — с восклицательным знаком, в приказном тоне. А не: «Роб?» — то есть вроде вы спрашивает: «Ну, а как ты считаешь, сынок?»

— Хорошо, — говорит Кайя. — В таком случае, попытайся изобразить такого отца, который все свои отношения с детьми строит на одних приказах. Но ведь и при этом условии он не будет действовать как командир полка. Отец имеет дело не с подчиненными ему солдатами, а с самыми своими близкими людьми. Ну подумай: ведь ты не можешь не сочувствовать Лолите, своей дочери. У тебя болит за нее сердце, ты переживаешь за ее плохие отметки в школе, за ее нежелание учиться. Ты приказываешь — хорошо, допустим! Ты отдаешь распоряжение — допустим! Но в душе ты желаешь ей только добра, ты веришь, что она может измениться, ты видишь в ней хорошее…

Робис внимательно слушает Кайю. Наверное, она права: каждый видит в своем ребенке хорошее. Даже тогда, когда ругает его.

Голос Робиса начинает звучать мягче. В нем появляется теплота.

Очень может быть, что Кайя, сама, вероятно, того не ведая, помогла ему лучше понять отчима.

— Хорошо! Пошли дальше!..

Индулис-бабушка входит в комнату и, услышав строгие слова отца, тигром бросается на защиту своей внучки.

— Индулис, не переигрывай! — Кайя смеется. — Твоя единственная забота, чтобы Лолита была сыта, хорошо одета и чтобы в школе ее никто не обижал. Старушка убеждена, что учителя ни с того ни с сего взъелись на ее внучку. Не хватало теперь еще, чтобы дома родной отец повышал голос и заставлял нервничать и без того нервного ребенка.

Индулису долго объяснять не надо. Раскинув руки, он заслоняет собой Лолиту, плачущим голосом упрекает отца за его «неверное» отношение к дочке.

У длинноногого Индулиса получается так здорово, что мы все переглядываемся, улыбаемся. Точно! Всем бабушкам их внучки дороже золота.

Кайя энергично хлопает в ладоши:

— Очень хорошо, Индулис! Идем дальше!

Появляется дедушка, то есть Валдис. Сгорбившись, он шаркает по сцене, едва волоча ноги.

Нам опять становится весело.

— Смешно, ничего не скажешь! — Кайя тоже улыбается. — Беда только в том, что в наше время дедушки вовсе не такие уж дряхлые. Многие работают или ходят в клубы пенсионеров, поют в хорах ветеранов труда… Мне кажется, Валдис, ты перестарался. Сколько лет твоему дедушке?

— Шестьдесят пять.

— И что он делает?

— Работает. В типографии.

— Вот видишь! А у тебя получается немощный старец…

Ояру пришлось много думать о том, каким должен быть образ матери.

— Моя мама врач, заведующая хирургическим отделением. В больнице она проводит больше времени, чем дома, — сказал он, когда Кайя предложила ему не переигрывать и сравнить свою собственную мать с той, роль которой он играет в пьесе.

— Значит, очень занятый человек. — Наш режиссер задумалась ненадолго. И тут же последовал вывод: — Такой же ты можешь играть мать на сцене. Идет серьезный разговор с дочерью, а в голове у матери самые разные мысли. Как успеть все сделать по дому — сегодня ведь дежурство в больнице. Как не опоздать на родительское собрание? И как там после операции больной?.. Впору хоть разорваться! А дочери кажется, что мать всегда и все может.

Вскоре Ояр сообразил, что от него требуется.

Смешнее всего получалась у Зигурда роль учительницы.

— Какую из наших учительниц должен он себе представить? — стал ехидничать Мадис после первых же робких слов, произнесенных Зигурдом по тексту. — То ли…

— Будет тебе насмешничать! — оборвала его Кайя.

— Пусть лучше я буду не учительница, а учитель, — жалобно попросил Зигурд. — Какая разница? В пьесе от этого ничего не изменится.

— Серьезно? Ты в самом деле так считаешь? — спросила Кайя. — Ну вот, скажем, на месте вашей классной руководительницы был бы учитель Мурцелис или Аболтынь?.. Нет, ребята, преподаватель-женщина очень отличается от преподавателя-мужчины. Ну, скажем, как в семье отец от матери.

— Ага! Значит, она, как мать, — ухватился за эту мысль Зигурд. — В таком случае, мне надо играть так, как Ояру.

— И да, и нет. Между учительницей и матерью большая разница. У матери ты один, а у классной руководительницы вон вас сколько. Она должна думать обо всех, никого не выделять.

— Как же это изобразить на сцене? — недоумевал Зигурд.

Нам тоже было непонятно, чего добивается Кайя. Как показать, что учительница заботится обо всех, а не об одном? Ерунда какая-то!

— Давайте тогда изменим текст, — предложил Эгил. — Вставим слова об этой всеобщей заботе — и тогда полный порядок.

Кайя покачала головой.

— Почему обязательно текст? А взгляд? Знаете, как можно много сказать одними только глазами? Вот какие, например, глаза у вашей классной руководительницы?

— Серо-зеленые.

— Спокойные.

— И…

— И? — допытывалась Кайя.

Трудно было тут обойтись одним словом.

— Ну… Она вроде видит всех…

— Говорит с одним, а обращается как будто к каждому в отдельности…

Вот так в ходе репетиций все постепенно становилось на место — слова, движения, взгляды. Каждая следующая репетиция проходила лучше предыдущей, нам самим становилось все интереснее. Теперь рядом с обычной школьной жизнью для нас существовала еще одна — на сцене. Наверное, это и была та самая правда жизни, о которой так настойчиво втолковывала нам Кайя — жизнь в образах.

Самое, пожалуй, удивительное, что за время разучивания ролей мы сами в чем-то изменились. Даже Гельмута нельзя было узнать. Казалось, он в жизни стремился четко отделить себя от Эльмара, которого играл, — трусливого, избалованного, ленивого, готового при удобном случае взвалить на других свою собственную вину. Гельмут стал взрослее, что ли. Так как характер Эльмара в чем-то совпадал с его собственным. Гельмут смог вдруг увидеть себя вроде бы со стороны…

К Новому году спектакль был готов. Премьера состоялась на школьной сцене. В зале сидели наши отцы и матери, дедушки и бабушки. И ребята, разумеется, тоже. Странно, но такое количество зрителей нас вовсе не смутило. Даже наоборот, мы почувствовали себя смелее, увереннее.

Премьера стала настоящим событием, рдним из самых крупных во всей нашей школьной жизни. Уже после первого действия за кулисы пришел Павел и воскликнул, совсем как Томинь:

— Потрясающе!

Кайе он пожал руку:

— Да это же сама жизнь!

Павел тут же предложил в День Советской Армии показать наш спектакль на сцене клуба судоверфи.

— После торжественной части, — сказал он. — Отличный подарок рабочим. Будет над чем задуматься и взрослым, и детям… А от вас я просто в восторге, Кайя! От вас и всех ваших актеров.

— Спасибо, — только и смогла вымолвить наша Кайя, густо покраснев.

Предложение Павла нас очень обрадовало. Играть на клубной сцене — это уж что-то вроде гастролей!

Второе действие мы сыграли еще лучше и заработали бурю аплодисментов — школьный зал такого еще не слышал. Вызвали на сцену Кайю. И вот тут только мы сообразили, что надо же поднести ей цветы. Эх, головы дубовые!