Семен Бытовой - Река твоих отцов
— Ладно тебе, беги в интернат.
Феня постояла, посмотрела на деда и вышла, хлопнув дверью.
…Назавтра Никифор сложил в мешок из рыбьей кожи свой шаманий халат, отороченный мехом, бубен, кости, какие-то железки на ржавой проволоке, пошел к реке, отвязал свою латаную ульмагду и поплыл вниз по быстрому Тумнину.
Матрена постояла на берегу, поплакала и, как только лодка скрылась за поворотом, ушла домой.
Только спустя четыре года нежданно-негаданно вновь появился Никифор Хутунка в Уське-Орочской.
Узнав случайно, что охотники убили тигра, он прилетел на самолете хоронить священного зверя.
— Лететь, однако, много стоит! — заявил он, когда в дом к Матрене собрались соседи, чтобы взглянуть, что стало с Никифором. — Пускай соберут деньги! — И только после этого спросил: — Где амба?
Когда ему — сказали, что тигра давно нет, что старики похоронили его на берегу протоки, Никифор сделал вид, что не слышит, и приготовился шаманить.
Действительно, тигра уже не было. На месте, где зарыли его кости, старики соорудили, как того требовал древний обычай, высокий амбарчик на сваях.
Тигр считается у орочей священным зверем. Охотиться на него запрещено. Стрелять в амбу разрешается лишь в том случае, если он напал на человека. Когда сраженный пулей хищник падает замертво, орочи долго не подходят к нему. А приблизившись, молча стоят перед убитым амбой, внушают себе, что не они, орочи, а кто-то другой, не причастный к ним, поднял руку на великого царя тайги.
— Не нужно было стрелять, — тихо, словно подумав вслух, говорит один.
— Верно, не нужно! — говорит другой. Но тут слышится голос третьего:
— Почему не нужно? Зачем к людям приходил, зачем угрожал?
Словом, осудив тигра, орочи решают: хоть и виновен амба перед людьми, все равно надо хоронить его с почестями.
Тигра в старину хоронили так: задние лапы амбы засовывали в меховые штаны, на передние надевали рукавицы. На голову зверя напяливали шапку-ушанку. Потом несли тушу к месту погребения. Чтобы тигр на том свете не был одинок, охотники убивали собаку и зарывали ее рядом.
Могила тигра, или хуми, — место священное. Каждую зиму, прежде чем отправиться в тайгу на соболевку, охотники приходили сюда, просили у амбы — великого духа лесов — удачи на охоте…
Три охотника — Сидор Акунка, Арсений Тиктамунка и Петр Бисянка случайно убили тигра. Полдня просидели они в глубоком молчании около мертвого хищника. Наконец Акунка сказал:
— Надо хуми строить.
— Худо, шамана нету, — ответил Тиктамунка. — Как без шамана хуми строить, понять не могу.
— Можно, чего там, раз нету его, — сказал Бисянка. — Никифор сам из Уськи ушел, старики не гнали его. Тут хуже дело: новый закон велит шкуру амбы в контору сдать…
— Что ты, Петр, — замахал на него руками Акунка. — Разве можно с амбы шкуру снимать?
— Закон велит. Трогать закон, знаешь, нельзя.
— Надо в Уську сбегать, Николая Павловича спросить. Послушаем, как его скажет.
— Все равно скажет: нельзя закон трогать, — настаивал Бисянка. — Хорошая у амбы шкура, — наверно, контора много рублей даст.
Эти слова заставили задуматься. Через несколько минут спор возобновился. Тиктамунка решительно отказался свежевать амбу. Говорил, что бог лесов увидит, пошлет самых злых духов, а поговорить с ними некому, шамана из Уськи прогнали.
— Старики не гнали его, сам ушел, — опять сказал Бисянка.
Спорили долго, наконец пришли к решению: сдать шкуру тигра на заготовительный пункт, а освежеванную тушу похоронить как положено. Тогда и советский закон не будет нарушен, и древний обычай соблюден.
Тигру связали ремнями ноги, просунули в петли толстую жердь и понесли к реке. Но ульмагда оказалась слишком мала для огромной туши, и охотники решили соорудить плот.
Прибыли в Уську только к вечеру. Встречать охотников с такой редкой добычей прибежали на берег все жители поселка. Пока снимали с тигра шкуру, стало совсем темно, и решили отложить похороны на завтра. За ночь свора собак так обглодала тигровую тушу, что к утру от царя лесных зверей остался один скелет.
Ничего не поделаешь. Облачили скелет в погребальную одежду, погрузили в лодку и отправились на протоку хоронить амбу…
Слухом земля полнится. От Уськи до Копи, где жил последние годы Хутунка, добрых сто километров. Но и туда быстро дошла весть об убитом тигре. Бывший шаман встревожился: как это без него хуми строить будут? И он решил ехать в Уську. Гнать ульмагду шестом против течения очень долго. Но тут в Копи прилетел самолет с почтой. Узнав, что оттуда самолет полетит в Уську, Хутунка, поборов страх, упросил пилота взять его, старика, с собой.
— Дочь у меня там, Матрена, внучки…
Пока летел, вспомнил, как много лет тому назад, когда впервые над Уськой пролетел самолет, сам испугался насмерть и людей напугал. Весь день тогда шаманил. А теперь в самолете сидит привязанный к сиденью ремнями, и вроде ничего, живой. Только гудит очень, уши болят. И земля внизу другая совсем. И тайга на себя не похожа. Деревья стоят крохотные, и река между ними вьется узкой полоской — на оморочке по такой не пройдешь…
Однако не успел обо всем подумать, как самолет снижаться стал. В глазах все закачалось, небо стало на место земли, земля — на место неба, потом переменилось все: где что — не понять.
И старик закрыл глаза…
В Уську Хутунка попал только через неделю после того, как похоронили тигра, но он все же решил пошаманить.
В дом к Матрене собралось много людей.
Пришли посмотреть, что стало с Никифором. Оказалось, что он все такой же, только в бородке седины прибавилось.
— Зажигай плиту, Матрена, — сказал он строгим голосом.
Когда в плите вспыхнул огонь, старик бросил туда багульник. Комната сразу наполнилась пахучим дымом.
Пока Тиктамунка грел над плитой бубен, Хутунка сел на меховую подстилку, заморгал, почесался и с видом отрешенности уставился глазами в дальний угол.
Федор Копинка настрогал тонких стружек из черемуховых веток, сплел из них нечто вроде венка и возложил на голову Никифора. Затем напихал ему стружки за ворот халата, обвил ими руки шамана чуть пониже локтей. Хутунка сидел неподвижно, будто не замечал, как его украшают, и продолжал безучастно глядеть в угол. Когда Копинка рассовал все стружки, Хутунка поднялся, поправил юбочку, которая пришлась ему выше колен, привязал к ней разные побрякушки и, взяв у Тиктамунки нагретый бубен, ударил в него высушенной лисьей лапкой.
Закрыв глаза и запрокинув голову, Хутунка стал приплясывать, и все, что висело на нем, глухо забренчало. Это было только вступлением. Вдруг, дернувшись всем телом, точно его снизу ткнули шилом, шаман заплясал быстрее, высоко поднимая и далеко выбрасывая ноги. Пот градом стекал со лба, слепил маленькие полузакрытые глаза, струился по морщинистым щекам. Копинка зачерпнул в берестяную чумашку воды из ведра и плеснул в лицо шаману.
Так повторялось несколько раз. Наконец, совершенно выбившись из сил, Хутунка перестал плясать и, покачнувшись, упал на оленью шкуру. Копинка подошел к нему, вытер тряпкой мокрое лицо и замахал полынным веником. Едва отдышавшись, Никифор сел, подобрал под себя ноги и, покачиваясь, что-то забормотал под нос. Старики поняли: разговаривает с духами.
После этого двое суток пролежал Никифор. Матрена подумала, что отец заболел, что умрет, наверно. Хотела бежать за доктором, но старик не позволил.
На третий день шаман поднялся, велел позвать внучку Феню. Когда девочка прибежала, он даже не узнал ее — так она выросла за эти годы.
— Сородэ, эпэкэ![19] — крикнула Феня. — Ты звал меня?
Вместо ответа Хутунка передал ей старый мешок из рыбьей кожи, завязанный розовой тесемкой.
— Возьми, хитэ,[20] в музей. Тут все: халат, бубен, кости. Возьми, скажи Николаю Павловичу, что твой эпэкэ шаманить кончил.
— Ай-я гини! — воскликнула Феня. — Теперь будешь как все люди. Хочешь, я позову Николая Павловича, ты с ним сам поговоришь.
— Не надо. Я тебе все сказал. Днем обратно в Копи уеду.
Феня испуганно посмотрела на него.
— Почему уедешь? Он не ответил.
— Ну, скажи, эпэкэ, почему уедешь? — в голосе Фени были слезы.
— Чужой я вам человек.
— Почему чужой? Ты нам родной дедушка! Не надо уезжать. Оставайся. Тебе с нами хорошо будет. — Она кинулась к нему, обвила руками шею и поцеловала в жесткие морщинистые щеки.
Потом постояла, вытерла кулачком слезы, улыбнулась ему и, схватив мешок, вышла на улицу.
— Не уезжай, я скоро вернусь, эпэкэ! — крикнула она в открытое окно…
Когда Феня через час вернулась, она уже не застала деда. Не было дома и матери. Девочка побежала на берег и увидела, что мать сидит у реки на камне и плачет.
