Сверхприключения сверхкосмонавта - Валерий Владимирович Медведев

Наступила бы пауза, во время которой мама вскочила бы со стула, хлопнула в ладоши и крикнула бы:

«Боже мой! Это же целое научное открытие! Это же сенсация! Теперь я понимаю, почему, когда я говорю, что мне меньше лет, чем на самом деле, я чувствую себя гораздо лучше, чем обычно!»

«Глупости, — сказал бы папа, — никакое это не открытие, а ослиное упрямство. Если даже у тебя есть свое мнение относительно длительности жизни человека, то ты все равно должен был отвечать не словами «не знаю», а хотя бы высказать свои мысли вслух учителю! И вообще, — крикнет папа, — сейчас разговор идет не об этом! Разговор идет сейчас о безобразном поведении в школе моего сына! Я хочу знать, наконец, что происходит с моим сыном! Я могу знать, что происходит с моим сыном, или я не могу знать, что происходит с моим сыном?!»

Вот почему, предполагая отношение отца к моему открытию, я не прочитал запись в тетради, а сказал еще раз: «Не знаю!» — да еще не на русском, а на моем зашифрованном языке.

— Ну все, — сказал папа, — больше я не желаю разговаривать с этим дрянным мальчишкой! Мало того, что он мне не отвечает на русском языке, так он мне отвечает еще и на каком-то дурацко-тарабарском языке!.. Где дневник?! Вот дневник!

Пока я выключал и сворачивал магнитофон, папа очень нервно что-то писал в дневнике. Подписался еще нервнее и молча протянул мне дневник. Я так же молча, но, конечно, совершенно спокойно взял его и вышел из комнаты. Когда я закрывал дверь, я услышал, как отец сказал маме: «Я не знаю не только, что с ним делать, но и что с тобой делать!» Лучшей фразы отец и не мог придумать, и я сейчас вам скажу почему, только прочитаю, что он написал в дневнике.

Вот, что он написал:

«Должен Вам сообщить, что мой сын дома ведет себя ничуть не лучше, чем в школе. Очевидно, нам с вами надо принять какие-то общие меры. С уважением».

Подписался папа неразборчиво.

Прочитав эту запись, я не выдержал, вышел из своей комнаты в столовую, где отец все еще сидел за столом и пил какие-то лекарства.

— Есть люди, — сказал я, — есть люди, которые, как осьминоги, в минуту опасности готовы скрыться за чернильной завесой жалких слов, вроде: «Должен вам сообщить, что мой сын дома ведет себя ничуть не лучше, чем в школе. Очевидно, нам с вами надо принять какие-то общие меры». И тому подобное. Между прочим, даю справку из бионики. Любопытная деталь: чернильная жидкость, выпущенная осьминогом, не просто скрывает его. Она ядовита и на какое-то время парализует обоняние преследующих его рыб: те перестают узнавать осьминога, даже натыкаясь на него. — Я сказал это все для того, чтобы, конечно, как всегда, ошеломить папу и парализовать своей эрудицией, и я этого почти добился.

— Есть люди, — ответил ошеломленно и почти парализованно папа на мое «есть люди», — которые готовы называть своего родного отца осьминогом, — после чего с папой началась просто какая-то истерика.

К сожалению, я тоже как-то немного сорвался, что ли, или сказалась небольшая усталость, но я не удержался и даже вспылил:

— Все! — сказал я. — Все, я отказываюсь быть… я не могу быть в таких условиях! Пусть другие будут выполнять это поручение!.. Я отказываюсь!.. В конце концов, и у меня есть нервы, конечно, не железные и даже не стальные, а из этого… из титана, но это тоже нервы!..

Я влетел, продолжая бушевать, в свою комнату, и за мной влетела моя мама. Я бушевал, положив руку на пульс. Пульс был, как всегда: законных пятьдесят два удара в секунду.

— Пусть другим поручают это самое из самых!..

— Действительно, — поддержала меня мама, — пусть другим поручат это самое из самых!..

— Да нет, не найдут другого, — подумав, сказал я. — Других-то они, конечно, не найдут. Я же не смогу… в таких условиях полного непонимания!.. И никто не сможет в таких условиях! И именно потому, что никто не сможет в таких условиях, одна надежда на меня! Именно потому, что никто не сможет, я смогу! Поэтому все продолжается! Я продолжаю! Ты свободна, мама! Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Поцеловав меня, мама на цыпочках вышла из комнаты. И тут же принялась в столовой заступаться за меня, по-видимому.

— Если мои доводы тебя не убеждают, — говорила она папе, — послушай, что пишет по сходному поводу журнал:

«…Неуверенность усложняет жизнь, мешает успеху. Уверенный в себе добивается большего. Потому что чувство уверенности обычно сопровождается появлением так называемых стенических эмоций (от греческого слова «стенос» — «сила»), которые повышают и физические и психические возможности человека. Без веры в свои силы спортсмен, например, никогда не одержит победы. Переоценка противника и недооценка собственных возможностей почти всегда ведут к поражению».

— Все это хорошо, — говорил папа, — послушай и ты меня. Надо же избегать крайностей. — И папа маме тоже прочитал, вероятно, из другого журнала: —

«Но если уверенность чрезмерна, не оправдана действительными возможностями, она уже становится отрицательным свойством личности, перерастает в самоуверенность. Самоуверенный берется за дело, к которому вообще не пригоден или не подготовлен. Такие переоценивающие себя люди нередко отличаются бахвальством, самомнением. Они могут принести немалый вред».

— Нет, это просто невозможно, — сказал я вслух, — все как будто сговорились срывать посекундное расписание и планирование моей жизни. Теперь я буду планировать свою жизнь не загодя, а погодя: то есть сначала что-нибудь сделаю, а потом запишу в бортжурнал.

Вот сейчас вообще-то надо спать, и я уже спал бы, если бы мой отец не устроил мне эту сцену, а теперь надо послушать ленту магнитофона, на которой записана моя так называемая беседа с отцом; еще и воспоминания о себе надо записать шифрованным текстом. Хорошо бы попросить отца подписать текст сегодняшней сцены и удостоверить, что все так в точности и было. Но ведь текст будет зашифрован, и, взглянув на мой шифр, отец, наверное, взорвется: «Что ты мне подсовываешь какую-то