Эно Рауд - Огонь в затемненном городе
Мы подошли к гимназии.
Я ринулся в класс, чтобы сейчас же рассказать обо всем этом Олеву.
Но Олев еще не пришел. Надо было подождать.
И пока я сидел за партой и ждал Олева, мне кое-что вспомнилось. Я вспомнил, как учительница Паэмурд мучила Мээли и как Олев тогда страшно рассвирепел. И как он сказал громко: «Это же истязание!» И как он шепнул мне: «Если Мээли теперь что-нибудь сделают, виноват-то буду я!» Мне еще тогда показалось, что Мээли, пожалуй, нравится Олеву. Мне и сейчас казалось, что она нравится ему. И еще мне вспомнились мои собственные слова, сказанные мною каких-нибудь полчаса назад Линде: «Ведь доверять человеку не значит, что надо сразу выкладывать ему все, что у тебя на душе».
Когда Олев вошел в класс и сел со мною рядом, я ничего ему не сказал.
РАЗГОВОР С НЕМЕЦКИМ СОЛДАТОМ
Уроки кончаются после десяти вечера. Часть пути из школы домой мы с Олевом проходим вместе, а на углу улицы Зори расстаемся.
В тот вечер мы распрощались с Олевом, как обычно. Я шагал один по темной улице и от нечего делать поглядывал на небо, подкарауливая падающие звезды.
Вдруг рядом со мной возникла темная фигура. Несмотря на темноту, я различил на человеке немецкую военную форму.
— Простите, вы, случайно, не знаете, где находится Садовая улица?
Естественно, я знал Садовую улицу так же хорошо, как и все другие улицы нашего маленького города. Я ведь живу по соседству с Садовой.
— Знаю, — холодно ответил я немцу. — Иду как раз в ту сторону.
И я тут же сердито подумал, что следовало послать его совсем в другом направлении — пусть знал бы, что в Эстонии не каждый рвется в провожатые оккупантам. Но слова уже сорвались у меня с языка, и мы пошли рядом.
— Как хорошо, спокойно, — заговорил немецкий солдат. — Нечего бояться, что на тебя упадет бомба.
— Вы приехали с фронта?
— Прямо с фронта, из-под Ленинграда, — охотно ответил он. — Оттуда, где самый адский огонь.
Разговор наш шел, конечно, на немецком языке, на котором я болтал уже довольно бегло.
— Чего же вы Ленинград не берете? — спросил я для подначки.
— Сил не хватает, — ответил он с удивительной прямотой.
— Разве? А в газетах пишут, что… — Я попытался придать своему голосу изумление.
— Мало ли чего пишут в газете, — перебил он. — Словами еще ни одной войны не выиграли.
«Жизнь — странная штука, — подумал я. — Этот человек — немец, а говорит такие вещи, что…»
— Но Ленинград ведь окружен, — попытался я продолжить разговор.
— Вот то-то и удивительно, — подхватил он. — Ленинград в кольце. Жители голодают. Боеприпасов у советских солдат в обрез. А взять город мы не можем. Топчемся на одном и том же месте. Это просто выше моего разума.
— И что же будет? — спросил я.
— Чего там, — вздохнул он, — будем продолжать.
— Война может тянуться долго.
— Для одного дольше, для другого меньше. Отец у меня убит в Литве, старший брат прошлой зимой пропал без вести под Москвой. Для них война уже кончилась.
Я вспомнил своего отца. Может быть, и для него война уже кончилась?
Разговор прервался. Мы шли молча.
— На юге вы уже продвинулись до Сталинграда, — сказал я, чтобы нарушить молчание.
— Каждый метр нашего продвижения там стоит нам много жизней.
— Надо же приносить жертвы.
Немец не уловил иронии в моих словах.
— Во имя чего?
— Во имя победы.
Он приблизил свое лицо к моему, посмотрел на меня в упор и спросил:
— А вы верите, что Германия победит?
Однажды в деревне, у тети, я задал такой же точно вопрос немецкому унтер-офицеру. Унтер-офицер был уверен в победе Германии. Но этот солдат говорил на совсем другом языке. Вернее, язык-то был тот же самый, но слова словно не принадлежали немцу.
— А вы не верите? — увернулся я от ответа.
— Не верю, — ответил он прямо.
— Но… все-таки воюете.
— Приказ есть приказ.
«Вот они какие, — подумал я. — Им приказывают, и они бросаются воевать. Им приказывают, и они убивают и жгут. Ведь приказ есть приказ…»
— А эстонцы, наверно, не очень-то нас любят? — спросил он вдруг, словно прочитал мои мысли.
— Некоторые любят, — ответил я со значением.
— Ну конечно… Некоторые. А народ не любит.
Конечно, он прав, но, соблюдая осторожность, я не торопился соглашаться с ним. Лучше держать рот закрытым, но зато старательно слушать двумя ушами.
— Ведь не каждый немец — эсэсовец или национал-социалист, — произнес он как раз, когда мы подошли к Садовой улице. — Среди нас есть честные люди.
Сознаюсь, раньше я об этом не думал. Для меня слово «немец» обозначало то же самое, что «фашист». Но, вишь ты, выходит, что есть другие немцы. С одним из таких я и встретился.
Мы попрощались и пошли каждый своей дорогой. В темноте я даже как следует не разглядел его лица. Но о нашей беседе думал еще долго.
Он обыкновенный человек. Где-то в Германии у него есть дом, и, наверно, у него есть мать, которая шлет ему посылки к праздникам. Он умеет думать собственной головой и не верит, что Германия может победить. Враг ли он мне? Если так рассуждать, пожалуй, нет. Но отпуск его окончится, он вернется на фронт и возьмет в руки винтовку. А там, с другой стороны, — мой отец. Немец прицелится ему прямо между глаз и нажмет на курок, потому что приказ есть приказ. Мой отец упадет и больше не встанет. Он никогда уже не узнает, что погиб от руки немца, которого его сын проводил на Садовую улицу и вел с ним дружелюбную беседу. Если подумать так, то все представляется совсем по-иному…
А где-то в глубоком бомбоубежище, в «главной штаб-квартире», сидит человек, которого зовут Адольф Гитлер. Он рассматривает карты и выслушивает советы своих генералов.
Неужели же он действительно не понимает, что в конце-то концов Германия должна проиграть эту войну? Ведь его-то не заставляет какой-нибудь приказ, он-то мог бы сказать: «Хватит! Зачем мы зря убиваем людей!» Но он не человек, и он говорит совсем иначе: «Вперед, Сталинград надо захватить!» И немецкая армия пытается взять Сталинград. А каждый метр ее продвижения там обходится во много человеческих жизней.
РАДИОПРИЕМНИК
Однажды, в субботу вечером, когда мы возвращались из гимназии, Олев сказал:
— Приходи завтра ко мне в гости!
Я сразу догадался, что он приготовил какой-то сюрприз. Ведь обычно мы и так встречались по воскресеньям, для этого не требовалось особого приглашения. Но я постарался не показать своего любопытства.
— Ладно, приду, — ответил я с явным безразличием.
— Приходи к часу, — сказал Олев. — Смотри не опоздай.
В воскресенье я был на месте уже в половине первого и придирчиво оглядывал комнату Олева, но ничего особенного не заметил.
— Может, сыграем партию в шахматы? — предложил Олев.
— А чего же, давай, — согласился я как ни в чем не бывало, но почувствовал разочарование: не для этого же он меня приглашал!
Олев играл сегодня невнимательно и почему-то беспокойно поглядывал на часы, хотя время на обдумывание ходов у нас было не ограничено. Он проиграл две партии подряд, и в третьей его положение тоже вскоре стало безнадежным. Но тут, вместо того чтобы в знак поражения положить короля, Олев встал из-за стола и подошел в угол комнаты, где стоял «скелет» его радиоприемника. Я называл это скелетом, потому что у Олева вовсе не было никакого ящика, какой полагается настоящим приемникам, а были одни только голые детекторы или как там они называются. Олев так и называет свое сооружение— детекторным приемником. Ну вот. Олев начал возиться возле этого самого «скелета». Оттуда послышался тихий шорох. И вдруг:
«Смерть немецким оккупантам!»
Слова были произнесены на чистейшем эстонском языке.
От неожиданности я так и выскочил из-за стола.
— Передача из Москвы, — спокойно сказал Олев, но скрыть победную улыбку ему не удалось.
Диктор читал сводку Советского Информбюро. Подбитые танки…
Сбитые самолеты… Героическое сопротивление Красной Армии отборным частям немцев, наступающим на юге…
Да-а. Дела обстояли совсем не так, как писала «Ээсти сына».
— Немцам приходится туго, — сказал Олев.
— Их разобьют вдребезги, — сказал я.
Олев добавил:
И мы должны этому помочь.
Мне показалось, что у него снова мелькает какая-то идея, и поэтому сразу же спросил:
— У тебя есть какой-нибудь конкретный план?
— Никакого плана у меня пока нет, — ответил Олев. — Но я считаю, что мы не можем держать при себе то, что услыхали по радио. У нас в городе не так уж много радиоприемников. И далеко не у всех людей есть верное представление о положении на фронте. Все питаются только тем, что пишут в газетах, или слушают всякие сплетни.
— Верно. — Я был совершенно согласен с Олевом. — А некоторые, хотя и имеют приемники, не осмеливаются слушать передачи из Москвы. Ведь это запрещено.
