Астрид Линдгрен - Собрание сочинений в 6 т. Том 7. Черстин и я
Тут Майкен вскочила, словно ужаленная скорпионом.
И Сванте понял, что пора укрыться в безопасном месте. Он ворвался в каморку, где жил Йеркер, и успел запереть за собой дверь, прежде чем Майкен сунула туда ногу, чтобы удержать дверь.
— Выходи, маленький трусливый негодник! — кричала Майкен. — И я откушу тебе нос!
— Я, пожалуй, не укротитель львиц, — ответствовал Сванте. — Я подожду до лучших времен!
Тут Майкен сдалась. Но когда Сванте около девяти часов вечера, усталый после спортивного дня и трудов праведных, шлепнулся в постель, кто-то постелил ему мешок[91].
Войдя ко мне, он спросил, не я ли это сделала. Я ответила (и это было чистейшей правдой), что если с ним обращаться так, как того заслуживает его поведение, я бы стелила ему мешок ежедневно… Но, к сожалению, сегодня я об этом не подумала.
— Тогда это Майкен, а она в нынешнем состоянии невменяема, так что я прощаю ее, — благородно заявил Сванте и исчез.
А теперь и грамматика английского языка, и география Карлссона лежат у меня на столе и с таким упреком смотрят на меня, что я думаю: нам пора расстаться!
С самыми сердечными приветами от
Бритт Мари.
3 марта
Дорогая Кайса!
Не думаешь ли ты, что тебе пришлось долго ждать письма? Ты права… Не без того. В свое оправдание могу лишь сказать, что нам пришлось неслыханно много заниматься в школе, а еще в доме у нас всю последнюю неделю жили чужеземцы: четверо перелетных птиц опустились в наше гнездо, чтобы немного передохнуть, иными словами — четверо беженцев-евреев, которых мама взяла на свое попечение.
Они приехали в воскресенье вечером, мать и трое маленьких детей. Мне кажется, моя подушка все еще мокрая от слез, которые я выплакала в тот вечер, когда легла спать.
Ни у одного человека на свете не должно быть таких смертельно печальных глаз, как у этой мамы. Ни у одного ребенка — такого бледного, преждевременно состарившегося личика, как у этих троих детей. Обе девочки спят в моей комнате, и даже во сне они не знают покоя. Я прихожу в полное отчаяние, видя, как они лежат, словно в напряженном ожидании, готовые проснуться при малейшем шорохе. Их мать, фру Хольт, — мужественный человек. Она пытается не впадать в отчаяние, хотя не имеет ни малейшего понятия о том, где находится ее муж, и маловероятно, что она когда-нибудь увидит его в этой жизни. Иногда она даже пытается улыбнуться, но глаза ее не улыбаются никогда. Думаю, они видели слишком много.
Ее сынок Микаэль — ровесник Йеркера и живет в его комнатке. Тяжелые переживания меньше всего отразились на нем, и я слышу, как они с Йеркером весело хохочут. Но Микаэлю не хватает ощущения безопасности и искренности, присущих Йеркеру. Кайса, как по-твоему, будет ли когда-нибудь в мире так, что все дети смогут жить в безопасности? Мы обязаны надеяться на это, мы обязаны все вместе попытаться трудиться ради этого… Разве можно выдержать другую жизнь?
Письмо мое получается грустное, но оно все-таки и наполовину не такое грустное, как чувства, которые я испытываю. Прости меня, будь добра!
Вчера вечером у нас был небольшой музыкальный вечер, чтобы наши гости хоть немного развеялись. Мама играла, и маленькие дочки фру Хольт тоже играли в четыре руки. А позже мы, как обычно, пели.
Мама, я и Йеркер исполняли партию первого голоса, Сванте и Майкен — второго, а папа — третьего. Среди прочих песен мы спели ту самую, ну, ты знаешь:
Freut euch des Lebens, weil noch das Lämpchen glüht, pflücket die Rose, ehe sie verblüht[92].
Когда мы закончили, на некоторое время воцарилась тишина. Тишина, прерываемая лишь всхлипываниями фру Хольт. Кайса, я никогда не слышала, чтобы человек так плакал! Я буду слышать ее плач, покуда я жива. И я горячо желаю, чтобы жизнь еще когда-нибудь подарила ей возможность сорвать несколько роз.
Завтра они уезжают отсюда в другое место, где смогут остаться ненадолго. Но только совсем ненадолго. Не иметь дома, самого крошечного, самого маленького дома, — не могу представить себе судьбы горше!
И когда я оглядываюсь в собственном уютном, теплом доме, то чувствую такую огромную нежность… до боли душевной. Мебель потертая, да и элегантностью обстановки не похвастаешься, но это, во всяком случае, дом. Дом, живущий полноценной жизнью, и надежное прибежище нашего существования.
А теперь спокойной ночи, Кайса, сейчас я заползу под одеяло и выплачусь как следует, потому что мне это необходимо.
Преданная тебе
Бритт Мари.
16 марта
Привет, Кайса!
Пришла ли в Стокгольм весна? Я не собираюсь зайти так далеко, чтобы утверждать: к нам пришла весна, но началась слякоть, а это всегда шаг в нужном направлении. А иногда небо расстилает целую узорную карту — гамму красок, которая уверяет тебя: да-да, весна придет и в этом году, не бойся! Весна! Весна! Весна! Я написала это слово несколько раз только потому, что оно так симпатично выглядит. И лучше мне поспешить, ведь завтра, быть может, налетит снежная буря, всем бурям нашего столетия буря, поставив новый рекорд мартовского холода.
Жизнь полна разных потрясений, это точно. Вчера, когда мы собирались садиться обедать, обнаружилось, что в нашей веселой компании не хватает Йеркера. Вообще-то ничего неожиданного в этом нет. Если какой-нибудь детеныш и жил такой дикой и счастливой жизнью, часов не наблюдая, в календарь не заглядывая и абсолютно независимо, то это он, Йеркер. Однако когда стрелки часов приблизились к семи, мама начала беспокоиться — Сванте и меня послали на поиски. Но нет, ни единого беззубого мальчонки, который попался бы на глаза, ни в городе, ни в его окрестностях не обнаружилось. Мы были вынуждены пойти домой и рассказать об этом маме, которая тотчас впала в отчаяние и начала плакать. Майкен сказала ей как можно строже:
— Хватит реветь! Ребенок скоро явится, жив и невредим, как всегда. Надеюсь, у меня хватит сил отколотить его как следует, хотя я пекла сегодня и целый день простояла у плиты.
Когда же часы пробили девять, я тоже почувствовала, что во мне нарастает легкий страх. Папа и я снова отправились на поиски; Сванте надо было готовить уроки, так что у него не было времени. Мы ходили почти целый час по городу, расспрашивая всех встречных. В конце концов у меня так заболели колени, что я едва шла. И вот тогда-то встретили мы одного из папиных коллег, и он совершенно случайно заметил:
— Говорят, в город пришли цыгане.
Я почувствовала величайшее облегчение.
— Все ясно, — сказала я. — Пойдем, папа, и заберем его.
Цыганский табор расположился внизу, у южной таможни. Его было слышно на расстоянии многих сотен метров. Лошади ржали, мужчины ругались, женщины спорили, а дети кричали. Повсюду кишмя кишели маленькие черноволосые детишки. Папа заглядывал во все шатры подряд, и в одном из них мы увидели сидевшего там Йеркера. Глаза его блестели от восторга. Он явно подружился по крайней мере с полудюжиной цыганят. Больно было смотреть, как при виде нас его восторг словно рукой сняло. Он выбежал из шатра, и на личике его написан был страх.
— Вы уже обедали? — испуганно спросил он..
— Да, — ответила я. — Мы обедаем в десять часов вечера только в самых исключительных случаях.
— А мама расстроилась? — огорченно спросил он.
— А как ты думаешь? — спросил папа. — Конечно…
И тут Йеркер помчался стрелой, и, когда мы вернулись, он уже лежал в объятиях своей плачущей мамы. Майкен очень хотелось немножко поколотить его. Но мама сочла его спасение от тысячи смертей столь удивительным и необъяснимым, что вместо порки пошла и принесла ему еду — телячье жаркое с соусом, картофель и соленый огурчик, а еще бутерброд и кисель. Все это мигом исчезло в его беззубом ротике с достойной восхищения быстротой.
— Все правильно, — заметил Сванте. — Блудного сына следует покормить жарким из откормленного теленка. Таков обычай[93].
Да, жизнь полна разных потрясений. Наш старый Улле — он колол нам дрова — ушел из жизни. Он был двоюродным братом Алиды — чуточку слабый, но сердечный и добрый старичок, который, несмотря на свою слабость, настроен был весьма философски. Я горюю о нем, как горюют о людях, окружавших тебя во все времена твоего детства. Как-то раз он выстругал для моей куклы деревянную кроватку, и я никогда этого не забуду.
Алида оплакала его от чистого сердца, частично потому, что была привязана к нему а частично потому, что любит поплакать. И еще она облачилась в глубокий траур. Но на днях ужасная мысль ударила ей в голову, и как раз в тот момент, когда она лепила фрикадельки, она разразилась целым потоком слов:
— С ума я, что ли, сошла, носить красные брюки, когда Улле взял да и помер!
Затем она ударилась в слезы, да так горько плакала, что если бы Улле услышал ее, он бы наверняка сказал то, что так часто говаривал при жизни:
