Гектор Мало - Приключения Ромена Кальбри
Голос, который с первого раза показался мне мягким и приятным, повторил, но уже с раздражением:
— Я тебе говорю, ляг на прежнее место, ты в моем этюде изображаешь необходимую фигуру. Если ты послушаешься и полежишь спокойно еще несколько минут, я дам тебе десять су.
Я тотчас же послушно сел на прежнее место. Незнакомец сразу мне понравился. Это был высокий молодой человек в мягкой фетровой шляпе с широкими полями, одетый в серую бархатную куртку; он сидел на куче придорожных камней и рисовал что-то в походный альбом, раскрытый у него на коленях. Я понял, что он рисует меня, или, вернее, крест с распятием на вершине утеса, а на ступеньках мою спящую особу.
— Ты можешь теперь не закрывать больше глаз и говорить со мной, потому что я кончил рисовать лицо. Как называется местечко, где мы сидим?
— Я и сам не знаю, сударь.
— Как, ты разве не здешний? Ты лудильщик, что ли?
Я невольно рассмеялся.
— Пожалуйста, не хохочи, если ты не чинишь кастрюль, то зачем у тебя прицеплена на спине кастрюля вместе с сеткой?
Вот оно, начались расспросы, которых я так боялся. Но живописец имел вид человека, самого добродушного в мире, и я сразу почувствовал к нему полное доверие, а потому и решился наконец облегчить свою душу и сразу рассказал ему всю правду.
— Я иду в Гавр, в кастрюльке я варю себе пищу, уже восемь дней нахожусь в пути, а в кармане у меня есть 40 су.
— Как это ты решаешься рассказывать, что у тебя в кармане столько денег? Ты, я вижу, храбрый паренек и не боишься разбойников.
Я снова рассмеялся при мысли о разбойниках.
Продолжая рисовать, он задавал мне вопросы, ласково шутил со мной, а я, сам не замечая, рассказал ему всю свою жизнь до момента нашей встречи.
— Ты, во всяком случае, любопытный мальчик, и хотя начал с того, что наделал больших глупостей, но зато сумел кое-как вывернуться из беды. За это тебе стоит помочь. Я люблю людей твоего сорта, а потому будем с тобой отныне друзьями.
Вот что я тебе предложу: мне также надо идти в Гавр, но я иду туда, не торопясь, и буду на месте не ранее чем через месяц, хотя продолжительность пути будет зависеть от красоты местностей, которые мне повстречаются на пути. Если мне очень понравится где-нибудь, то я остановлюсь и буду работать, а то буду проходить мимо и потихоньку двигаться вперед. Пойдем вместе. Ты поможешь мне нести сумку, а я за это буду давать тебе пропитание и ночлег.
Когда я рассказал ему о моем житье у дяди и о своем побеге, он воскликнул с комическим ужасом:
— Однако же дядюшка твой — большая скотина! Не хочешь ли ты вернуться вместе со мною в Доль? Ты мне его покажи, а я нарисую его карикатуры на всех улицах и подпишу внизу «Портрет Симона Кальбри, который чуть не уморил с голоду родного племянника». Через две недели ему придется бежать из города от насмешек!
— Нет, ты этого не хочешь, у тебя нет желания еще раз с ним повидаться! Ты прав, пожалуй так будет лучше и вернее. Но в твоем рассказе есть один пункт, о котором необходимо подумать. Ты непременно хочешь идти в моряки, пусть так, хотя, по-моему, это ничего не стоящее дело, вечная опасность, усталость, жизнь вдали от родины и от семьи и ничего больше… Но тебя привлекает в ней романтическая сторона, твоя неугомонная натура и фантазия влекут тебя от обыденной серенькой жизни. Хорошо, я не буду тебя отговаривать, если эта жизнь тебе по душе. Кроме того, тебя манит свобода и независимость от родных: пожалуй, что после тех испытаний, какие заставил тебя перенести твой достойный дядюшка, ты имеешь на это некоторое право… Но ты не имеешь никакого права жестоко огорчать твою мать и доводить ее до отчаяния.
Уже восемь дней прошло с тех пор, как дядя мог ей дать знать о твоем побеге. Как ты не подумаешь о том, сколько горя наделало ей это известие, в какое отчаяние она могла придти, ничего не зная о тебе и даже не имея понятия о том, жив ты или умер, где ты очутился без хлеба, без денег, один-одинешенек!
Поэтому ты сию же минуту вынь из моего дорожного мешка бумагу, конверт и чернила и, пока я набросаю эскиз этой мельницы, напиши твоей маме обо всех своих приключениях, а также о тех причинах, которые заставили тебя бежать куда глаза глядят. Ты прибавишь еще, что случай, да, ты можешь прибавить это, что счастливый случай свел тебя с живописцем Луцианом Гарделем. Что этот живописец берет тебя под свое покровительство, доведет до Гавра и там сдаст тебя с рук на руки одному своему знакомому, капитану корабля, чтобы под его руководством ты начал плавать в море. Когда ты пошлешь это письмо, Ромен, ты увидишь, как легко станет у тебя на душе!
Г. Гардель был прав. Пока я писал письмо матушке и обливался при этом горячими слезами, мне было очень горько, но зато, окончив письмо, я сразу почувствовал себя так легко, точно гора свалилась у меня с плеч.
Те дни, которые я провел вместе с Луцианом Гарделем, остались навсегда счастливейшими днями моей жизни.
Мы шли вперед без всякого определенного маршрута; иногда останавливались на целый день перед каким-нибудь красивым или оригинальным деревцем, с которого он писал этюд, а иногда шли весь день почти без передышки.
Я нес его дорожный мешок. В нем было немного весу, и я пристегивал его ремнем на спину, как солдатский ранец; хотя часто в дороге он нес его поочередно со мною. На мне лежала обязанность покупать провизию.
Сытые люди не могут понять, какое это было удовольствие после нескольких месяцев голодовки есть вволю хлеба, яиц, ветчины и тому подобных прелестей и запивать все это водой пополам с вином. Мы завтракали иногда на краю дороги, иногда под деревом, а вечером почти всегда до захода солнца приходили в деревню на постоялый двор ужинать и ночевать.
На ужин нам давали отличный горячий суп, а спали мы на мягкой удобной постели, покрытой чистой простыней, совершенно раздевшись. Это было какое-то блаженство после ночлегов в поле и на морском берегу, с камнями в головах вместо мягких подушек. Всякий вечер, сладко засыпая, я не знал, как мне благодарить Бога за эту перемену в моей судьбе!
Художник был удивлен теми небольшими познаниями, которые я приобрел у г. Бигореля, и которые обыкновенно совсем неизвестны крестьянским детям. Природу я знал лучше его самого, т. е. все, что касалось жизни деревьев, насекомых, трав, названия которых даже редко кто знает, кроме натуралистов, я тоже их хорошо запомнил. Поэтому у нас с ним всегда было о чем поговорить. Он, в свою очередь, рассказал мне много интересного про жизнь художников в Париже. Более простого, доброго и веселого человека трудно было найти.
Продвигаясь таким образом все вперед и вперед, мы незаметно дошли до Мортена, что не совсем было по пути в Гавр, но я уже об этом так не заботился, как прежде, уверенный на этот раз, что мы благополучно доберемся до него, и что рано или поздно, я буду иметь возможность уехать на одном из больших кораблей, отправляющихся в Бразилию.
Местность близ Мортена справедливо считается одной из самых красивых во всей Нормандии. Поэтому она охотно посещается художниками. На каждом шагу встречаются живописные местечки. Повсюду видны темные сосновые и лиственные леса, холмы, ущелья, небольшие водопады, группы скал или же ручьи и ключи чистой, как кристалл, воды, бегущие к морю.
Не останавливаясь в каком-нибудь определенном месте, мы бродили вокруг Мортена, перебираясь не спеша с одного места на другое. Дорога шла на Дожфрон, Сурдваль, Сент-Гилер и Тилель. Пока Гардель рисовал свои пейзажи, я спускался к морю и ловил устриц и крабов на ужин.
Очевидно, это безоблачное счастье не могло долго продолжаться: иначе это было бы не искупление за мою вину перед матерью, а награда.
Однажды утром, когда каждый из нас занимался своим делом, мы увидали подходящего жандарма. Издали он казался довольно неуклюжим, и видно было, что он с трудом поворачивался в своем мундире.
Л. Гардель был по природе своей юморист и не мог равнодушно видеть комических черт как в людях, так и в вещах, поэтому он тотчас же подмигнул мне на жандарма, а через минуту голова жандарма уже была занесена на листок альбома, причем ясно были утрированы смешные особенности его фигуры.
Жандарм увидел, что мы очень внимательно рассматриваем его и смеемся, подошел к нам поближе, поправил треуголку на рыжих волосах, погремел на ходу своей саблей, важно выступая, точно индийский петух.
Карандаш живо схватил и эту походку. Я не мог при этом удержаться от громкого смеха. Моя, веселость, очевидно не понравилась жандарму, он насупился и пошел прямо на нас.
— Прошу извинить, — проговорил он с мрачной важностью, — вы меня достаточно долго рассматривали, а теперь я хочу посмотреть, что вы за люди?
— Чудесное дело, г. жандарм, — ответил, насмешливо улыбаясь, Гардель, припрятывая картон с рисунком в альбом, — не стесняйтесь пожалуйста, мы внимательно разглядывали вашу особу, а теперь вы можете сделать совершенно то же самое относительно нас с Роменом, и тогда мы будем квиты.
