Кристине Нёстлингер - Лети, майский жук!

Кон не сказал своего обычного «махт никс, фрау». Он попытался выпрямить дужки. Но очки сломались посредине. Кон чуть не заплакал.

— Махт никс, махт никс, — утешала его я.

— Очень даже скверно! — Кон был вне себя. — Стекло разбито! Дужка сломана!

Куском лейкопластыря он прилепил остатки очков к щеке. Некоторое время они держались. До обеда, вздыхая и ругаясь, прикрывая глаз рукой, Кон метался по кухне.

— Убери руку! — посоветовала я. — Глаз ведь не болит!

— Что значит не болит? Не болит! С открытым глазом я ничего не вижу. И другим глазом тоже!

Адъютант попытался успокоить Кона, научить его смотреть одним глазом. Кон чуть ли не час упражнялся, но ничего у него не вышло. Он потерял всякое соображение. Взял у Людмилы еще кусок лейкопластыря, залепил им глаз под выбитым стеклом. В таком виде мне он очень понравился. А Ангел, увидев заклеенного Кона, содрогнулась.

После обеда я хотела поговорить с Коном, но мне не удалось. Кон избегал меня. Раз десять я его спросила: «Кон, тебе нужны новые очки?» Но он лишь бурчал что-то себе под нос. Потом Кон постирал свои носки и рубашку. Я совсем растерялась. Он ни разу еще не стирал носков и рубашек. Я показывала всем мокрое белье на веревке у кухни, но никто им не интересовался. Они не понимали, что это удивительно непохоже на Кона.

Вечером я застала Кона на кухне. Он чистил щеткой свой мундир. Я уселась возле него.

— Как дела, фрау? — спросил Кон, но не сказал мне, зачем стирал носки и чистил мундир.

Злая, как собака, я отправилась спать. Ругалась почем зря!

— Плевать мне на друга, который сошел с ума из-за разбитых очков!

Папа успокаивал меня.

— Что из того, — добавила мама, — что он выстирал носки?

— Плевать мне на все!

— Конечно, конечно, она на всех плюет! — усмехнулась сестра.

Я швырнула в нее «Пасхальную книгу». Она заявила, что я сломала ей нос.

— Задницу я тебе сломала!

Мама рассердилась и давай ругаться, кричала, чтобы я сейчас же прекратила грубить и забыла все скверные слова, потому что я не лучше, чем пьяный кучер.

— Все говорят «задница» и «говно»! — гаркнула я.

— Я не говорю! — похвалилась сестра.

— Ты, конечно, нет! Ты сама задница!

Еще много раз я повторила «задница, задница, задница», пока мама не отвесила мне оплеуху. После чего, уткнувшись в подушку, я немного поплакала, хотя затрещина была несильной. Потом я завернулась в одеяло и закрыла глаза.

С удовлетворением я слушала, как меня защищал папа, объясняя маме, что все в доме постоянно говорят «говно» и «задница», даже он сам, когда дымит печь. Мама возражала.

— Ну и пусть все говорят. А она должна отучиться. Скоро будет нормальная жизнь, она пойдет в школу и должна забыть это!

— Тогда и отвыкнет, — заверял ее папа.

Я про себя поклялась не отвыкать от этого, не ходить в школу и все делать для того, чтобы нормальная жизнь не наступала. Я не хотела этой «нормальной жизни»!

Проснувшись утром, еще с закрытыми глазами, я прислушалась к уличным звукам. И обнаружила, что появились незнакомые мне, какие-то необычные, шорохи.

Вместе с журчаньем ручья, кашлем Людмилы, сопением Геральда кто-то фыркал и что-то стучало. Я подбежала к окну, и мне стало ясно, зачем Кон стирал носки и чистил мундир.

Кон шел по дорожке вымытый, выбритый, причесанный и свежезаклеенный. За ним ступала лошадь. Он вел ее к повозке.

Кон решил уехать!

Я влезла в свое мерзкое платье, в спешке натянула трусы сестры. Они потом болтались у меня между ног, потому что были мне велики.

Кон впрягал лошадь, когда я к нему подошла.

— Кон, куда это ты собрался?

— Еду в город. — Кон, вздохнув, достал из кармана бумажку, написанную по-русски. — Надо ехать в госпиталь, чтобы взять там новые очки, а то ведь я ничего не вижу!

Какой плут! Понятно, почему он вчера со мной не разговаривал. Он уже знал, что сегодня поедет в город, знал, что я захочу ехать с ним. И потому сразу же затряс головой, хотя я еще ничего не сказала. И завздыхал:

— Фрау, фрау, это нельзя, не положено!

— Но моя бабушка! — взорвалась я. — Кон, моя бабушка! Тебе ведь она нравится! Я должна повидать бабушку!

Кон лишь прошептал в ответ:

— Я увижу бабушку. Твой папа нарисовал мне дорогу.

Он вынул из кармана еще одну бумажку. На ней был чертеж Гернальса, главной улицы и Кальвариенберггассе. Красной точкой был обозначен наш дом.

Кон показал пальцем на телегу. Там лежало несколько одеял.

— Внизу мешок для твоей бабушки. Мама приготовила еду для нее. Если она, конечно, еще там… Не уверен, что она там.

Потом он покормил лошадь морковью.

— Я хочу с тобой!

Кон покачал головой.

— Нельзя. Никому не разрешено. Никому! — Он принялся меня утешать: — Вечером я вернусь с приветом от бабушки и дедушки. Вернусь с новыми очками.

Морковь была съедена. Кон побежал в дом. Ему надо было поставить печать на бумажку.

Как только он скрылся за углом, я влезла на телегу. Подняла одеяла, заглянула в мешок. Там были пакеты с макаронами и бобами, бутылка масла и две банки мясных консервов. Я улеглась рядом с мешком, накрылась одеялами. Одеяла были колючие и пыльные, пахли псиной, щекотали мне нос.

Услышав скрип гравия на дороге, я подумала, что идет Кон, и затаила дыхание. Но это был Геральд. Он шел к телеге, дразня по пути Ангела: «Ангел, бангел, дурацкий штангель, бэ-ээ!»

Подняв одеяло, Геральд удивился:

— Что ты здесь делаешь?

Я еще точно не знала, что делаю. Ждала, что придет Кон, обнаружит меня и сгонит с телеги. Потому и ответила:

— Уходи! Закрой меня, чтобы Кон не заметил.

Геральд залез на телегу, закутал меня одеялами и тихонько прошептал:

— Кон идет!

Я услышала, как он спрыгнул.

Подошел Кон. Телега подалась назад. Кон крикнул лошади:

— Но-о-о!

Телега качнулась, накренилась, из мешка мне на голову упало что-то твердое. Наверное, правые колеса телеги катилось по грядке с тюльпанами, а левые — по дорожке. Потом телега выровнялась. Остановилась. Кон сказал:

— Тпру!

— Я открою вам ворота! — это был голос Геральда.

Заскрипели большие ворота. Я сдвинула одеяло с носа, чтобы легче дышалось.

Кон выехал на улицу. Больше не трясло. У комендатуры патрульный солдат что-то крикнул Кону, потом засмеялся. Кон засмеялся в ответ и что-то проговорил.

Мне надоело прятаться под удушливыми одеялами. Я расширила дырку и могла теперь нормально смотреть. Мы были уже у трамвайной станции. Я решила оставаться под одеялами до центральной улицы Гернальса. Ведь оттуда Кон не станет возвращаться!

Прошло много времени. Насколько я помнила, раньше путь был короче. Наконец я увидела над собой зеленые ветви. Ага! Деревья центральной улицы. Высунув голову, я нерешительно позвала:

— Кон!

Потом еще раз:

— Кон!

Кон не услышал меня. Он тихонько напевал. Тогда я выбралась из-под одеял. Кон обернулся и удивленно на меня уставился. Я попыталась невинно улыбнуться.

— Кон, я заснула в телеге. А когда проснулась, мы уже ехали. — Я подползла к нему и села рядом. — Дай мне попробовать! — Я хотела взять у него вожжи.

— Нет, нет, фрау, — заругался Кон. — Ты делаешь мне плохо, очень плохо, очень! Что теперь будет? Скажи!

— Ты привезешь меня к дедушке с бабушкой. А вечером заберешь, и у тебя будут новые очки.

— А если бабушки нет?

— Ну, конечно, она там. — Я поглядела на разрушенные дома. — За покупками идти некуда, и дедушке на работу тоже не надо.

— А если их вообще нет?

— Кон! — я ухватилась крепко-крепко за его рукав. — Кон, ты же мне говорил, что они живы! Ты мне обещал!

Кон нахмурил лоб и пожал плечами.

— Обещал? Ничего я не обещал! Не мог обещать, что люди не погибли. Я хотел этого, надеялся, понимаешь, надеялся! — И, помолчав, добавил: — Ну ладно, фрау, посмотрим!

Больше Кон не говорил, да и у меня не было желания разговаривать. Дважды Кона останавливал патруль, он вынимал бумагу с печатью. И каждый раз показывал на разбитые очки, потом на меня и что-то объяснял солдатам. Солдаты смеялись по поводу очков, гладили меня по голове.

— Что ты им говоришь про меня?

— Фрау, я вынужден про тебя врать. Говорю, что ребенок болен, болит горло и живот, и я везу тебя в госпиталь.

Он укоризненно покачал головой.

— Ага! — ухмыльнулась я.

— Ничего не «ага», фрау! Нечего смеяться. Ничего нет смешного. Мама с папой уже дрожат за тебя и ищут тебя, глупая фрау!

Кон достал чертеж отца. Показал мне линию возле Кальвариенштрассе.

— Где это? Покажи, куда сворачивать с большой улицы.

Куда сворачивать? Все теперь выглядело иначе. Я привыкла к воронкам между домами. А теперь было больше воронок, чем домов. Я не знала, где мы находимся. Под виадуком мы уже проехали. Может, мы уже на Ваттгассе? Там, на углу, был мебельный магазин с красной вывеской. А рядом магазин с голубой вывеской и белым лебедем. Но я не видела ни красной вывески, ни белого лебедя. Одни развалины, руины, руины…