Другая осень - Валерий Михайлович Воскобойников
— Ты, конечно, пионер? У вас все дети — пионеры.
— Нет, — ответил я, — мне дали поручение, и если я себя хорошо проявлю, то меня скоро примут.
Я довёл её до мастерской, хотел сказать «до свидания», но она остановилась, начала рыться в кошельке и вдруг протянула мне монету.
— На эти деньги ты сможешь купить себе конфету или книжку, у вас удивительно дешёвые книги.
— Спасибо, мне не надо, — сказал я.
Мне стало так стыдно, что я захотел сразу повернуться и убежать. Но старушка схватила меня за руку.
— Это благодарность, — сказала она тихо.
— Мне не надо, — снова повторил я.
— Хорошо, — сказала она и улыбнулась. — Я сделаю это иначе. У тебя есть чистая бумага?
— Есть, — я даже растерялся, не знал, почему она спрашивает бумагу.
— Сейчас я напишу тебе благодарность на бумаге. Я слышала, у вас так делают, если человек совершает хороший поступок.
— Не надо мне благодарностей! — испугался я.
— Почему? — удивилась старушка. — Моя благодарность поможет тебе скорее стать пионером. Как же мне написать, как же это сделать?
Она продолжала держать меня за руку.
— Ага! — обрадовалась она, — я напишу благодарность на твоей ладони. Покажи ладошку.
Тут я совсем испугался.
Мимо шли люди. И каждый оглядывался. Вот, наверное, воришку поймала бабушка, думали люди. Двое даже остановились у столба и стали на нас смотреть. И тогда я закричал специально для них, для стоящих:
— Не надо мне благодарности. Я вам помог — и всё, и пустите меня!
И сразу выдернул свою руку и побежал назад, через улицу.
Меня автобус чуть не задавил, потому что я бежал на красный свет. Я уже выбежал на тротуар, а всё не останавливался. Даже оглянуться боялся. Вдруг меня догоняет кто-нибудь.
Только у гостиницы я пошёл шагом…
На другой день ко мне подошёл учитель пения. Я шёл по коридору, вокруг бегали ребята, а он подошёл.
— Саша, как твой папа — здоров? Нога не беспокоит?
Я вздрогнул даже, потому что мало кто знал про папину сломанную ногу.
— Здоров, — сказал я, — спасибо.
Нужно было спросить, откуда он знает папу. А может быть, он маму знает, потому что он — учитель пения, а мама была певицей. Но тут я увидел Чистякова с Четвериковым. Они стояли рядом и всё слышали. Поэтому я снова сказал:
— Спасибо.
И сразу отошёл, опустив голову.
* * *
Сегодня выступления не было.
— Погуляем по городу, — предложил папа.
— Вот хорошо, погуляйте, — обрадовалась мама, — а я отдохну одна.
Я редко хожу вместе с папой. Он в гостинице, я в школе. Потом он на выступлении, я в гостинице.
Мы пошли по незнакомым улицам. Здесь я ещё ни разу не ходил. И один не ходил, и с Чистяковым, и с Четвериковым. На этих улицах росли высокие клёны. Клёны были жёлтые и красные. По воздуху плавали разноцветные листья. Один лист упал на легковую машину и поехал на этой машине в конец улицы. Листья кружились на асфальте, сами собирались в кучу.
Потом мы вышли на узкую улицу с красивыми каменными домами.
— Ты жил на этой улице, — сказал папа, — это мамина улица.
На маминой улице не было даже асфальта. Мимо нас провезли малыша в коляске, и эта детская коляска громко бренчала на булыжниках.
На тротуаре вдоль маминой улицы было много людей с гитарами. Они стояли у парадных, под высокими арками и пели популярные песни.
— Чтобы тело и душа… — пели у одной парадной.
— Весело было нам, — пели у другой.
— Здесь и тогда все пели, — сказал папа. — Такая музыкальная улица. А вот мамин дом, — показал он. — Ты, конечно, его не помнишь… Как раньше, всё как раньше, — повторил он.
Мамин дом был самым красивым на этой улице. У него были широкие круглые окна, как иллюминаторы у кораблей, а на балконах скалили искусственные зубы каменные маски.
Вдруг папа схватил меня за руку.
— Тихо! Взгляни на это окно.
Окно на третьем этаже было открыто. За окном в комнате кто-то пел красивым женским голосом.
— Это какой этаж? — спросил папа.
— Третий.
— Пятое окно справа?
— Пятое.
— Нет, этого не может быть. Это же мамино окно.
Девушку, которая пела в комнате, было не видно из-за занавесок. Но пела она красиво.
— Вернись, вернись, — пела она грустную песню, — тебя я очень жду…
Мы дослушали песню до конца и пошли дальше.
Поперёк маминой улицы стояли большие ворота.
— Под этими воротами мы с мамой проходили всегда, если шли в парк, — сказал папа. — Пойдём в парк.
В парке папа купил мне шоколадку «Алёнка». И я стал разворачивать эту шоколадку.
У кустов стояли двое ребят. Они держали за руку третьего, совсем малыша. Все трое смотрели на мою шоколадку.
— Ещё, пожалуйста, три шоколадки, — сказал папа лоточнице и полез в карман за новыми деньгами.
Потом папа подошёл к ребятам и сказал им что-то. Оба больших стали отказываться, замотали головами, а маленький протянул руки и облизнулся.
Папа вернулся ко мне, и мы пошли по главной аллее.
— Ты хочешь, наверное, на карусели? У меня осталось сколько-то денег…
Я не хотел на карусели. Меня всегда тошнит после них. И на качелях я не люблю кататься из-за этого. А иногда приходится, чтобы не казаться трусом.
— Деревья выросли, — сказал папа. — Здесь и мамино где-то дерево… Я его раньше помнил. Ты не устал? — спросил он потом.
Мы сели на скамейку. Долго сидели. Папа молчал.
Потом мы пошли назад.
— Я давно хотел показать тебе мамину улицу, — сказал папа. — Я ведь и сам не был здесь одиннадцать лет.
— Папа, ты такого Коробицына не знаешь? — спросил я его перед самой гостиницей.
Но папа был занят своими мыслями и не услышал меня. А я не стал спрашивать во второй раз.
* * *
Я шёл по улице, и кто-то крикнул из подворотни:
— Эй!
Я подумал, что это не мне кричат, и не оглянулся.
Из подворотни снова крикнули:
— Ты!
Я оглянулся и понял, что это мне. Трое ребят смотрели на меня, а один, длинный в очках, махал рукой.
Я подошёл, и они сказали:
— Иди к нам четвёртым.
— Куда? — спросил я, потому что опять ничего не понял.
— В козла умеешь?
— В козла?
— В карты. Не умеешь, научим. Пошли, нам четвёртый нужен.
Я играл только в дурака и то редко. Ещё когда я маленьким был, в каком-то городе играл в
