Ульф Старк - Мой друг Перси, Буффало Билл и я
— А ты, Ульф, знаешь, кто изобрел громоотвод? — спросил он меня.
— Франклин Рузвельт.
Конечно, я знал правильный ответ, просто захотел пошутить. Но никто не рассмеялся.
— Бенджамин Франклин, — поправил меня папа. — На крыше школы есть громоотвод, так что тебе, мама, нечего бояться.
Папа надеялся, что научные сведения помогут бабушке успокоиться.
Но ошибался.
— А кухонная дверь надежно заперта, Курт? — встревожилась бабушка.
— Мама, ты уже два раза спрашивала. Ничего нашей крыше не сделается. Гроза далеко.
— Но она приближается, — вставил я. — Я уже успеваю досчитать до десяти.
Я считал, сколько времени проходит между вспышкой молнии и разрядом грома — если это делать всё время в одном и том же темпе, можно определить, как далеко опасность.
Я старался считать помедленнее, чтобы напугать бабушку.
Мы с братом всегда так делали. Но теперь он вырос, и на грозу ему было наплевать. Он лежал на кровати и при свете фонарика читал комиксы.
А мы с Перси несли вахту у окна. Вот еще раз блеснуло, но уже слабее.
— Смотри, бабушка, какая молния! — крикнул я.
Я стал считать медленно-медленно, так что успел досчитать лишь до пяти.
— Теперь гроза всего в пяти километрах!
Не знаю, почему мне так нравилось пугать бабушку. Может, потому, что она обычно была такая спокойная. Погруженная в свой собственный мир, она сидела на стуле у окна и казалась тихой и недоступной в мягком облаке сигаретного дыма. А сегодня, когда самому было тошно, мне словно легче становилось, когда я пугал бабушку.
— Скоро она и до нас доберется!
И тут в самом деле сверкнула страшная молния. Она прочертила на темном небе ослепительный зигзаг, словно это Зорро вырезал букву «Z» концом своей шпаги. И вскоре раздался удар грома — такой, что стекла задрожали.
Бабушка закрыла глаза руками.
— Вот это да! — заорал я. — Ого-го, какая молнища!
— Ух ты черт! — пробормотал Перси с искренним удивлением.
И тут из мастерской вернулся дедушка; мы не слышали, как он пришел. Он остановился на пороге, с полей шляпы капал дождь. Дедушка был страшно сердит.
— Зачем вы пугаете бабушку, негодники! — гаркнул он. — Прекратите сейчас же!
Казалось, ему хотелось самому присесть рядом с бабушкой, взять ее за руку и отогнать ее страхи. Но на его месте сидел папа.
— Не бойся, Эрика, — только и сказал дедушка.
— Бог обо мне позаботится, — ответила бабушка. Тут в меня словно бес вселился.
— Бог! — выкрикнул я. — Да с чего ты взяла, что он станет о ком-то заботиться? Этого от него не дождешься! Ну скажи, дедушка, как можно было дать человеку такое дурацкое имечко — Готфрид?[8]
— Так ты, значит, считаешь его дурацким? — спросил он.
— Да! Потому что Богу наплевать на мир и покой, он знать не желает никакого спокойствия, — сказал я.
— Не смей так говорить о Боге, Ульф, — одернула меня бабушка.
— А ему что, всё можно?
— Мальчик мой, — в испуге проговорила бабушка, — думай, что говоришь! Бог есть любовь!
— Вовсе нет! — не унимался я. — Да и что ты, бабушка, понимаешь в любви? Ты даже дедушку не можешь полюбить, а он-то любит тебя всю жизнь. Это как огромный камень у него на сердце. Ну почему ты тоже не можешь любить его!
Бабушка было встала, но потом снова тяжело опустилась на диван.
— Сама не знаю, — проговорила она.
Тут дедушка ударил по дверному косяку.
— Ну-ка замолчите, молокососы! — рявкнул он. — Ни слова больше, поняли? Я пойду вымою ноги. А когда вернусь, чтобы вы и пикнуть не смели!
Мы слышали, как дед наливает теплую воду, из крана у плиты. Он вынес на двор большой медный таз и хлопнул дверью.
Нам почудилось, будто дедушка унес с собой из комнаты все звуки.
Дом, ветер и гроза словно умолкли на веки вечные, нам даже показалось, что всё уже позади: вот-вот разойдутся тучи и выглянет солнце. Бабушка встала и подошла к зеркалу причесаться.
Вдруг комната озарилась ярким светом, словно кто-то включил разом тысячи ламп. Раздался страшный грохот. Зеркало на стене сдвинулось, напольные часы затрещали, стены задрожали. По проводам на потолке побежали шипящие синие искры. В прихожей сам по себе зазвонил черный телефон.
— Не снимайте трубку, мальчики. Это всё молния, — прошептала бабушка.
— О Господи! — пробормотала мама и закрыла лицо руками, забыв, что они у нее в тесте. А она-то грозы никогда не боялась.
Мы все притихли.
Немного погодя в комнату вернулся дедушка. Он был бледный как мел, а остатки волос на голове торчали дыбом. Штанины так и остались подвернуты. Дедушка двигался прыжками, оставляя мокрые пятна на полу, и ловил ртом воздух. Я посмотрел на его ноги. Вены на них вздулись, словно кто-то нарисовал их черной краской прямо на коже.
— Что с тобой, папа? — спросил мой отец.
— Эта чертова молния ударила прямо мне в ноги! Бабушка бросилась к дедушке, раскрыв руки. Он стоял и смотрел, как она приближается к нему. И так вцепился в дверной косяк, что суставы побелели. Он пошатывался из стороны в сторону, но не сводил глаз с бабушки.
— Дорогой, дорогой мой, — повторяла она.
Глаза дедушки покраснели. Он моргнул.
— Так ты меня любишь, Эрика?
— Милый Готфрид, не говори сейчас ничего!
— Любишь ты меня? — повторил дедушка.
— Нет, — прошептала бабушка тихо-тихо.
Дед взмахнул руками и снова их опустил, как будто не знал, что с ними делать. Он заморгал, словно не узнавал ничего вокруг, и, шатаясь, вышел на дождь.
— Отец! — окликнул его мой папа.
Я увидел в окно, что дедушка пошел к черному камню, который лежал на грядке клубники, и прислонился к нему лбом. А затем обхватил его руками, издал бешеный рык и оторвал валун от земли. На какой-то миг он застыл так, пошатываясь, словно удивляясь тому, какой он тяжелый. А затем поковылял к обрыву и скинул камень — вниз.
Потом еще немного постоял и посмотрел, как тот катится к воде.
Мне показалось, что он улыбается.
— Наконец-то я с тобой расправился! — крикнул он.
И вдруг упал.
— О господи! — охнула бабушка.
Пришлось бежать за помощью к учителю, иначе мы бы никогда не дотащили дедушку до койки в его каюте. Мы уложили его. Папа посветил ему в глаза фонариком и послушал сердце. Потом спросил дедушку, помнит ли он, как его зовут.
— Не мели чепухи! — проворчал дедушка еле слышно.
— У него инсульт, — заключил папа.
Через час приехал доктор и сказал то же самое. Он хотел отправить дедушку на самолете в больницу. Но дедушка вцепился в свою койку.
— Никуда я отсюда не сдвинусь! — сказал он. — Никогда. NEVER!
— Но, милый папа… — начал мой папа.
«Вовсе я не милый. И никогда им не был» — нацарапал дедушка на клочке бумаги, потому что говорить он больше не мог.
— Пусть Готфрид остается дома, раз он так хочет, — решила бабушка.
— Тогда я ни за что не отвечаю, — заявил папа.
— Я сама отвечу, — сказала бабушка.
В тот вечер я отправился перед сном в кормовой салон — посмотреть еще раз картинки в Библии. Мне казалось, я уже видел такую точно молнию, как та, что ударила в ноги дедушке. Я листал книгу, пока не добрался до страницы 483.
И там я нашел ее.
Картина называлась «Илия низводит огонь на грешников».
Из темных туч в самом верху страницы вылетала, словно огромный сноп сварочных искр, белая молния. Она сжигала все на своем пути, от одного человека осталась лишь кучка пепла.
Такая расплата ждет каждого, кто разгневает Бога. А ведь я именно так и поступил!
Я коснулся лбом Библии, как раньше — пола каюты в лодке, когда меня укачивало.
— Боже милостивый, забудь все то, что я наговорил! Я просто очень расстроился. Пусть только дедушка поправится. Ему и так чертовски не везло, согласись.
И тут зазвонил телефон.
Но это был не Бог. И молния на этот раз была тоже ни при чем. Это звонила мама Перси, она хотела поговорить с ним — спросить, как ему отдыхается, и сказать, что у них всё в порядке, они прекрасно путешествуют. Я услышал, как Перси ответил:
— У меня все хорошо.
А потом связь прервалась.
Глава 18
Куда подевались мои волосы?
С того дня бабушка сама ухаживала за дедушкой. Никому больше не позволяла о нем заботиться. Сама жарила ему котлеты и на обед, и на ужин, а потом резала их на маленькие кусочки. Она чистила дедушкин зубной протез и выносила за ним горшок. Проветривала одеяло и простыни, стригла ему ногти на ногах и обтирала его мокрым полотенцем.
Только брить себя дедушка ей не позволял.
Теперь бабушка то и дело оставляла свое место у окна и уходила к дедушке в его каюту — поговорить о том о сем. А дедушка лежал, смотрел голубыми глазами в потолок и иногда улыбался, словно разглядел что-то забавное там, наверху. Я сам это видел. Кроме бабушки, входить туда разрешалось только нам с Перси.
