Анастасия Перфильева - Во что бы то ни стало

— Что это вы, мама, какая жадная стали? — смеясь, сказала она, когда возмущенная повариха пожаловалась, что Кузьминишна отсчитывает спички и сокращает выдачу мыла прачке, ее приятельнице.

— А им только дай! — сверкая глазами, защищалась Кузьминишна. — Мыслимое ли дело, на постирушку пять кусков? Время такое, прости господи, где его взять, мыла-то! Ты умеючи стирай, как себе стираешь, с экономией. А то обмылков одних полфунта домой унесет. Что я, не знаю? Сама, чай стирала…

В ее честной и бережливой душе произошел настоящий переворот. Первые дни, попав в дом, где столько лет прожила в зависимости, Кузьминишна нашла все таким изменившимся, что даже растерялась. Всегда искавшие работы ее не укрощенные годами руки брались за любое дело: на кухне она чистила проросшую картошку и все старалась, чтобы очистков было поменьше; истопнику, когда привезли на зиму дрова, помогла перетаскать в подвал все до последнего поленья, а щепки спрятала в чулан на растопку; даже половые тряпки пересчитала и, неграмотная, требовала от дежурных какие-то за них расписки. В теперешней канцелярии — Кузьминишна изумленными глазами долго рассматривала ее, раньше это была детская, ее владение, ее мирок! — сама начистила дверные и оконные ручки, чуть свет каждый день протирала пол, а слово «канцелярия» произносила с благоговением.

В то трудное время все рабочие руки были на счету.

Марья Антоновна посоветовалась с Андреем Николаевичем, съездила в наробраз, и Кузьминишна восторжествовала. Теперь она была уже не просто матерью заведующей детским домом, а «завхозом». Новое пугающее слово, за которым скрывалось привычное и ясное — работа. И эта работа захватила ее целиком.

Шутка ли — в доме пятьдесят сирот. Правда, у некоторых нашлись родители, да какие они, где? Заберут ли ребят и когда? А поить-кормить надо…

Наконец-то после многих лет Кузьминишна почувствовала себя на высоте положения. Она была равноправной хозяйкой, отвечала за государственное добро, за общее дело.

Она сшила себе новый повойник, починила кофту, подружилась с воспитательницами. Помолодевшая, маленькая, гремя связкой ключей у пояса, как гроза, появлялась она то на кухне и следила, чтобы повариха не припрятала и не унесла пшена, то в спальнях, то наверху в своей каморке с громким названием «кастелянская».

Туда-то и пришли Андрей Николаевич с возмущенным Алешкой.

Но, прежде чем получить желанные полфунта гвоздей для обмена на будущий турник, им пришлось выдержать с Кузьминишной настоящий бой. Никак она не могла понять, для чего это девочкам (мальчишкам уж ладно), тощим, полуголодным девочкам кувыркаться под потолком и выделывать ногами разные кренделя, которые почему-то называются ХИС или ФИС культурой?

Тьфу, и слова-то не выговоришь!..

Но была у Кузьминишны одна затаенная и тревожная дума.

Раз и навсегда вросла в ее сердце любовь к одной из маленьких воспитанниц, Лене Евлаховой. А та оказалась теперь в стороне, Кузьминишна и видела-то ее редко. То уведут девочек полоть огород, то на какую-то «эскурсию»… То заберут всех в еще полупустые классы со сдвинутыми партами — раньше, давно, там была гостиная, кабинет барина и его приемная, запретная для Кузьминишны зона! Марья Антоновна занимается с ними, читает или спрашивает что-то, а они отвечают тонкими голосками…

К этим первым занятиям Кузьминишна относилась тоже с благоговением. И если удавалось встретить после них в коридоре Лену, она останавливала ее, гладила по стриженой голове и шептала:

— Учись, доченька, учись…

А вот Марья Антоновна никогда не была с Леной ласкова.

И тут начиналась та непонятная боль, которая мучила Кузьминишну. Она видела: Марья Антоновна, дочь, подчеркнуто ничем не выделяет Лену, даже строже с ней, хотя многих девочек зазывает к себе в комнату, расспрашивает, ласкает. Для Кузьминишны Лена была своей, ближе других, но показывать этого почему-то нельзя. Однажды Марья Антоновна, увидев, что Кузьминишна в присутствии других обнимает и целует Лену, пошла за старушкой наверх и сказала:

— Мама, очень прошу вас, не подчеркивайте своей любви именно к Евлаховой. Остальным девочкам это может быть обидно.

— Да я ж их всех, сиротинок, жалею! А Леночка — сама знаешь, мне кто.

— Знаю. И все же… Другие не должны чувствовать никакой разницы!

Конечно, Марья Антоновна была права, Кузьминишна понимала. Но это было не так легко и просто — отстранить от себя Лену. И теплое, родное слово «нянечка», которое так прижилось к Кузьминишне, она слышала теперь все реже. Как-то Марья Антоновна остановила Лену на лестнице в мезонин, куда та несла с другими девочками сдавать белье, отвела в сторону и спросила:

— Почему ты называешь Дарью Кузьминишну «нянечка»? Ведь у нее есть имя!

Марья Антоновна говорила сейчас вовсе не строго, даже весело, но глаза у нее были грустные.

— А она ведь нянечка мне?

— Не надо, девочка. Дарья Кузьминишна седая совсем, старенькая. Ты зови ее Дарья Кузьминишна. Хорошо?

— Хорошо, — прошептала Лена.

Она старалась понять, почему не надо, но не поняла. А спрашивать не решилась: Марьи Антоновны она боялась. И теперь очень редко, только когда никто не слышал, называла Кузьминишну по-прежнему.

Кузьминишна ничего не знала об этом коротком разговоре и по-своему объяснила, почему Лена стала ее чуждаться: наверное, чувствует, что она сама, подчиняясь дочери, отдалилась от нее. И это сознание тоже не давало покоя.

Кузьминишна утешала себя одним: Лена тихий и кроткий ребенок. Она — как воск, из нее что захочешь, то и вылепишь. И безграничное уважение и преклонение перед дочерью заставляли Кузьминишну верить, что в конце концов Марья Антоновна лучше знает, что надо, и Лена в надежных руках.

Могла быть и еще одна причина перемены Лениного отношения — Дина.

С тех пор как той сказали, что ее мать умерла и она останется здесь, в детдоме, Дина тоже резко переменилась. Куда девались ее бойкость, веселье… Молчаливая и сосредоточенная, она выполняла все, что требовали от воспитанников, но без прежнего задора. Марья Антоновна была к Дине особенно внимательна, но та не поддавалась, дичилась и ее. И еще Кузьминишна заметила: Дина по-детски остро, скрытно завидует Лене. Думает, наверное, что Лена здесь все-таки при своих. Она-то ведь знает, что Лена зовет Кузьминишну нянечкой не случайно, что та ей вроде родной!.. А сама Дина — одна. Может быть, и Лена, чтобы успокоить подружку, нарочно сторонится Кузьминишны? Кто их разгадает! Маленькие, маленькие, а сердчишки небось, как у взрослых, болят… И Кузьминишна при случае старалась обласкать Дину, уводила ее в мезонин, утешала. Но та была как ежик.

Только за Алешку умом и сердцем Кузьминишна была спокойна. К нему она начинала чувствовать даже что-то вроде уважения. Может быть, потому, что невольно вспоминались те страшные дни, когда она узнала его в Армавире. А может, и потому, что всегда видела его занятым делом.

Вот и сейчас…

Кузьминишна распахнула окно. Асфальтовая дорожка внизу была вся белая от солнца. Алешка шел от черного хода к сторожке, тащил ящик. Он был, видно, тяжелый, мальчик наклонялся, придерживая его на плече. Остановился, перекинул ящик на другое плечо и исчез в сторожке.

…Сегодня утром в спальню мальчиков пришла Марья Антоновна. Она спросила:

— Кто из вас умеет читать? Мне нужны пять человек. Будем разбирать книги, в доме сохранилась старая библиотека. Кто пойдет?

Алешка, хоть и читал еле-еле, вызвался сразу. В числе пяти оказался также Васька Федосеев. С ним у Алешки столкновений особенных не было, они как бы втихомолку приглядывались друг к другу. Мальчики толком не знали, что такое библиотека. Не слово привлекло их. Просто нашелся предлог, чтобы увильнуть от осточертевшей уборки и вообще что-то новое.

Кроме Алешки с Васькой, пошли трое: один — тихий, болезненный, щуривший золотушные глаза, второй — хитрый проныра, третий — добродушный весельчак, по прозвищу Кнопка.

Марья Антоновна привела ребят наверх, в мезонин. Там, за каморкой Кузьминишны, была маленькая, в четыре ступеньки, лестница и заклеенная старыми газетами дверь. Любопытные мальчишки давно уже заметили и безуспешно пробовали ее открыть.

Марья Антоновна повернула ключ. Пахнуло застоявшимся воздухом, пылью. Это была большая, не похожая на обычные комната, таких Алешка не видел нигде: все четыре стены были без окон, со сплошными, от пола до потолка, коричневыми полками. А потолок… Васька свистнул, задрав голову, Кнопка присел и дунул… Широкий столб падавшего с потолка света колыхнулся и заиграл разноцветной пылью, как радуга.

— Чудо-юдо! Гляди, дыра! — ахнул Васька.

Над остекленным потолком висело близкое голубое небо.

— Что, хорошо? — засмеялась Марья Антоновна.