Анастасия Перфильева - Во что бы то ни стало
Сам переулок, заросший лохматыми липами, был чем-то похож на армавирский городской парк. Потом — спальня. Впервые в жизни Алешка очутился в «своей» кровати, с простынями, с матрацем поверх прыгающей сетки. Кровать стояла у окна, а вдоль стен стояли другие, как в госпитале, до беспокойства удобные. То ли дело спать на полу или просто на земле, подстелив рваную дерюгу!..
Алешка заснул в первый вечер не скоро, но лежал тихо. Мальчишки долго ругались и спорили, колошматили друг друга подушками, потихоньку курили, хотя воспитательница то и дело обходила кровати и стыдила вовсе не виноватых. Потом она погасила лампу под потолком, большую, в стеклянных сосульках — такие Алешка видел тоже в театре.
Среди ночи он проснулся.
Не сразу понял, где находится. Хотел спрыгнуть, посмотреть Ивана Степановича, но это был не вагон. Алешка подошел к окну.
Луна пряталась за высокий дом. Окна были раскрыты, и ровный гул стелился над переулком, точно гудело осиное гнездо. А может, это шумели липы? Нет, то был никогда не умолкавший, поражающий непривычное ухо ночной шум большого, не засыпавшего целиком города.
Алешка вернулся, лег. Голенастый парень — звали его Васька Федосеев — спал через кровать, а рядом опухший золотушный мальчишка вдруг вскочил, залопотал быстро-быстро и снова повалился в подушку.
Нет, только то, что в этом же городе, где-то в госпитале, лежит и, может быть, тоже не спит сейчас Иван Степанович, да слово, данное ему, удержат Алешку здесь! Давно бы уже стреканул он прочь. Вольная армавирская жизнь вспоминалась теперь особенно ярко…
В переулке процокали копыта. Куст сирени за окном дрогнул от ветра. В подъезде хлопнула дверь — утро было близко. Алешка откинул мешавшую простыню, лег животом вниз и стиснул веки.
УТРОЗвонок звенел в коридоре, кто-то тряс и тряс колокольчиком. В спальне мальчиков зашевелились.
Марья Антоновна прошла между кроватями, повторяя:
— Вставать, дети, вставать…
Воздух в комнате, несмотря на открытые окна, был тяжелый, спертый. Васька Федосеев, свесив большие голые ноги, почесываясь, переспросил:
— Это мы — дети? Дюже на деточек не похожи. Го, го, го!..
— Для меня вы дети. Вставайте — и в умывальную.
У развороченной кровати, забравшись на тумбочку, во весь рост стоял худенький остроглазый парнишка. Второй, гримасничая, заматывал его простыней.
— Из приемника на поезд брали — мыли, вчера скребли, скребли, чуть кожу не соскребли, и опять мыться! — проверещал остроглазый, приседая и кривляясь.
— Не хочешь? Можешь не идти. Только тогда останешься без завтрака.
— Уй, нет, шамать хочу — во! — притворно испугался остроглазый.
— Что это значит — шамать?
— Шамать, лопать, штевать, хряпать, — добродушно пояснил Васька Федосеев, — по-нашему — пожрать. Ясно?
Наполовину одетые сгрудившиеся мальчики с любопытством следили за Марьей Антоновной. Она, улыбаясь, спокойно ответила:
— Конечно, ясно. Но зачем же так много слов? Неужели твоему желудку не хватит одного — поесть? Как по-твоему, хватит?
— Хватит! — загоготал Васька. — Лишь бы еды побольше…
И разочарованные ребята, поняв, что даже Васька сдался, один за другим, подтягивая лиловые брюки, потянулись в умывальню.
Марья Антоновна прошла в спальню девочек. Здесь было тише и чище. Многие уже успели, несмотря на запрет, поменяться местами, передвинуть кровати, разложить на подоконниках обломки гребешков, цветные лоскуты вместо лент, зеркальца… Кто-то, протянув между кроватями бечевку, развесил на ней кое-как простиранное свое «убереженное» белье. У одной из кроватей стояла воспитательница и уговаривала большую, с одутловатым лицом девочку вставать. За время пути от Ростова девочка эта не проронила и десяти слов, только ела, спала и смотрела на всех сонными глазами.
Марья Антоновна вынула из кармана листок бумаги, объяснила лениво застилавшим кровати девочкам:
— Первые по этому списку назначаются сегодня дежурными, отвечают за порядок в спальне. Кто грамотный? Читайте.
Девочка постарше, с красивым презрительным лицом, не без интереса прочла по складам три фамилии.
— Слышали? Надо подмести пол, вытереть пыль и никого после завтрака в спальню не пускать.
— Удержишь их! — фыркнул кто-то. — Зайдут, намусорят, а мы убирай?
Другая девочка, костлявая и нескладная, пробасила:
— Чем мести-то? Веников нема…
— Веники получите в кладовой. И тряпки. — Марья Антоновна нагнулась над неряшливо застеленной кроватью. — Постель будем убирать так… — аккуратно разложила байковое одеяло, загнув на нем грубую чистую простыню.
— Что же, мне за них перестилать прикажете? — негодующе крикнула одна.
— Дура! Я, когда дежурить буду, всех повыгоняю, а сама барыней разлягусь. Лафа!
Девочки захохотали.
— Ну-ну, барыня… — Марья Антоновна тоже смеялась. — Идите в столовую… Не сразу, не сразу, сперва маленькие.
И высокий, отделявший спальню девочек от зала коридор огласился дружным шарканьем обутых в одинаковые веревочные тапочки ног.
Столовая помещалась за крытым двориком около кухни. Большая, обшитая свежим тесом комната была убрана заботливыми руками: вместо занавесок на окнах висели бумажные фестоны, под потолком — чудом уцелевшие на чердаке от старых елочных украшений китайские фонарики… Посредине стояли добела выскобленные, похожие на нары столы. На них дымилась в оловянных мисках каша, гордо возвышались фарфоровые позолоченные чашки с забеленным кипятком. Возле каждой чашки лежало даже по маленькому куску сахара.
Сахар исчез мгновенно — мальчишки с ходу попрятали его в карманы, девочки — в кулаки или под куски черного, пополам с картошкой хлеба. Как по команде, застучали ложки…
Завтрак кончался. В дверях показались Марья Антоновна, Андрей Николаевич, Кузьминишна…
— Здравствуйте еще раз! — громко сказала Марья Антоновна.
Бритые головы повернулись дружно. Марья Антоновна прошлась между столами.
— Ребята, мне очень хочется рассказать вам историю одного из вас. Фамилии я называть не буду…
В столовой сразу стало тихо. Судомойка неслышно добирала опустошенные миски, из кухни вышла повариха в клеенчатом фартуке. Воспитательницы присели на скамейки.
— Однажды в Москву пришло письмо. Незнакомый нам человек писал: «Помогите! У моего друга был сын, такой славный веселый мальчишка… Друг мой погиб на фронте, а мальчишка пропал. Никто не знает, где он скитается, мать его тоже умерла. В городе еще недавно шли бои с белыми. Где искать мальчика? Как узнать, куда он подался? Говорят, его видели где-то в другом городе на вокзале… А может, это был не он? Помогите, ему, наверно, плохо одному! Помогите всем, кто лишился родителей, остался без крова…» — Марья Антоновна замолчала.
Слушали ее настороженно, с любопытством.
— Письмо попало в Москве к людям, которые посылали санитарный поезд за ранеными красноармейцами, за всеми, кто дрался против белых, очищая нашу советскую землю… — Она говорила очень тихо, но каждое слово было отчетливо. — И вот в одном из городов удалось отыскать того мальчишку. Сейчас он сидит здесь, в этой комнате. Среди вас много таких же, как и он, большинство. Давайте же сделаем так, чтобы каждый почувствовал себя здесь дома! Ведь этот дом — ваш. Вы его первые хозяева! Никто больше не смеет обозвать вас воришками, голодранцами, шпаной… Давайте забудем тяжелое время, когда голодали, мерзли, когда вас гоняли из подворотен, из подвалов…
Марья Антоновна снова замолчала, поглаживая рукой доску стола. Кое-кто из ребят переглянулся, зашептался… Она вскинула голову.
— Я знаю, некоторые думают: ну привезли меня сюда, ну накормили, одели. А раньше лучше было! Что хочу, то и делаю, куда хочу, пойду. Вольная жизнь, сам себе хозяин. Что же, кто думает так, пусть уходит, силой мы никого не держим. Только пусть честно скажет, на его место ведь найдутся другие… Но так ли было хорошо? Вспомните: всякий обругает, попрекнет, выгонит. Не посчитается, что ты хочешь есть, ничего не умеешь, что заступиться за тебя некому.
— Зачем за меня заступаться? — крикнули вдруг с задней скамьи. — Я сам!
— Ой ли? Сам небось только стрекача от облавы задавал, как мышонок в подворотню прятался.
— Так то от облавы… — Ребята заулыбались.
— А чем вы хуже других? Я уверена — многие лучше!
Мальчишки зашептались опять, девочки сидели спокойнее. Андрей Николаевич подошел к одной, положившей на стол бритую голову и смотрящей в окно усталыми глазами, осторожно поднял, заглянул в эти глаза — девочка сжалась, покраснела…
— Ребята, у нас с вами так много дела, — очень просто, задушевно сказала Марья Антоновна. — Через два месяца мы начнем учиться. Два месяца — шестьдесят дней. А сколько надо сделать! У нас за городом, возле Москвы-реки, огород. Правда, поздновато, но попробуем засадить его овощами. Есть морковь, лук, фасоль, обещали подбросить свеклу. У нас классы не подготовлены. Парты привезли, да половина сломана. Может, кто из вас умеет столярничать? Мастера мы пригласим, он покажет, материалу достанем… К зиме ботинок нету, а вы все разуты…
