Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша
– У твоего хозяина одна забота – карман набить! У, гады двуногие, толстосумы окаянные! Все они на один лад!..
Турки столпились около капитанского мостика. Они таращили глаза, размахивали кулаками и что-то кричали на своем языке, а толстый плевался и, в свою очередь, кричал:
– Дагылын! Гидин, хайванлар![10]
Кричал, кричал, а потом согнулся и шмыгнул в дверь.
Вместо толстого турка на мостик вышел турок худой и горбоносый, тот, который командовал матросами, когда они грузили пароход. Он все прикладывал обе ладони к груди и что-то говорил. Матросы успокоились и разошлись. А толстый так больше и не показывался.
Когда Юсуф окончательно пришел в себя, он повернулся к солнцу и стал молиться:
– Аллаха шюкюр!.. Куртуедум!..[11]
От этой суматохи я тоже не сразу пришел в себя. А когда осмотрелся, то увидел, что мы плывем мимо диковинной горы. Казалось, будто это лежит медведь-великан и пьет из моря воду. Мы плыли и плыли и никак не могли миновать медведя – такой он был огромный.
Но все-таки и медведь оказался позади, а перед нами берег так изогнулся, что получился круг, весь залитый голубой водой. На берегу росли веселые деревья и стояли в ряд большие белые дома, а над ними, все выше и выше, белели среди зеленых садов другие дома, такие же большие и красивые.
Наш пароход заревел и пошел прямо к берегу.
И тут опять показался толстый турок. В руке он держал желтый лист.
– На! – крикнул он Петру. – Пусть ты ходит вон!
Петр взял лист и сказал:
– А деньги?
Турок так и затрясся весь:
– Какой денга?! Ты мой пароход бунт делал! Я полицаю свистал буду. Ты на тюрма ходит будет!..
– Постой, – остановил его Петр, – тюрьма тюрьмой, но я ж на тебя трое суток, как вол, работал. Дай же хоть пять рублей!
Толстый так закричал, что изо рта его забрызгала слюна.
– Чтоб ты лопнул, шайтан брюхатый! – сказал Петр.
Он взял меня за руку, и мы пошли к трапу.
– Петро, Петро! – позвал его Юсуф. – На! Бери, йолдаш![12] – В одной руке он держал маленькую феску, а в другой серебряную монету. – Бери, йолдаш, бери!
Нас окружили турки, и каждый совал монету.
– Сен ийи адамсын![13] Бери, йолдаш, бери!..
Петр сначала отмахивался и говорил:
– Что вы, братцы! Не надо!
Но потом сказал:
– Ладно, возьму. Не для себя, а для этого мальца. Спасибо, братцы! Может, еще когда встретимся, так выпьем по чарке. Оно, конечно, вам аллах не велит, а мы так, чтоб он не увидел.
Юсуф надел мне на голову красную фесочку, и мы с Петром сошли наконец на берег.
Край света
Как только мы оказались на берегу, я сразу понял, что заехал на край света. В самом деле, где, если не на краю света, может быть такая улица! На одной ее стороне стояли красивые дома с богатыми магазинами, а на другой ничего не было, и волны с белой пеной поднимались чуть не до самой мостовой. И деревья росли на улице не такие, как у нас: одни курчавые, в огромных, бело-розовых цветах, а другие темные, прямые, с острым концом наверху. А экипажи! Каждый экипаж обит внутри бархатом. Везут его две, а то и три добрые лошади.
По улице шли и шли разные господа и барыни. Господа были в белых пиджаках и белых соломенных шляпах, а барыни в платьях всех на свете цветов, в шляпах с перьями и под зонтиками. Зонтики тут везде: даже над сиденьями пролеток, даже над головами лошадей.
– Давай, брат, отсюда выбираться, – сказал Петр, – а то как бы нам не запачкать об эту публику свои белоснежные костюмы.
Мы свернули в переулок и по переулку пошли все вверх и вверх. Люди, которые нам встречались, оглядывались на меня и говорили: «Ишь, турчонок идет!» Я раз даже сказал:
– Какой я турчонок, я русский!
Но Петр дернул меня за рукав и шепнул:
– Молчи. Пусть думают, что мы и вправду турки.
Если нам попадался на пути городовой, Петр нарочно говорил мне что-нибудь по-турецки. Тогда и я ему отвечал словами, которые слышал от турок на пароходе. Один городовой остановил нас и спросил Петра:
– Кто такой? Почему грязный?
Петр ответил:
– Хамал, тайфа[14].
– Зачем здесь? – не отставал городовой.
Петр пожал плечами: дескать, не понимаю.
Тогда я сказал городовому:
– Дюштю чурек. Сандалы индирин[15].
И городовой пошел своей дорогой, а мы своей. Так мы дошли до дома, над дверью которого покосилась старая, полинялая вывеска. На ней были изображены баран с закрученными рогами и винная бочка.
– Зайдем, – сказал Петр.
В комнате была буфетная стойка и три стола. За буфетом сидел человек, до пояса голый, с волосатой грудью и длинным носом, а за одним из столов ел мясо бритый старик, чем-то похожий на того паршивца, который выследил Кувалдина.
Петр бросил на стойку турецкую монету и сказал волосатому:
– Давай-едай шашлык-башлык!
Волосатый попробовал монету на зуб, подумал и нанизал на длинную железную шпильку кусочки сырого мяса, а шпильку вставил в жестяную печку с горящим углем.
Мы с Петром сели за стол, весь черный от мух, и стали тихонько говорить, как быть дальше. Петр сказал, что надо заработать рублей пять или семь, чтоб купить мне билет до дома, а я ему ответил, что если он со мной не поедет, то лучше пусть и билета мне не покупает. Пока мы разговаривали, старик все прикладывал ладонь к уху.
Волосатый принес шпильку с жареным мясом, засмеялся и сказал:
– Бери шашлык-башлык, давай-едай.
Мясо было такое вкусное, что я больше уже ничего не говорил, а только ел.
Старик все наставлял и наставлял ладонь к уху, потом не вытерпел и спросил со своего стола:
– Не пойму я, почтенный, кто ты есть по своей нации. Головной убор на тебе определенно турецкий, а физиономия истинно русская. Ну-ка, ответь.
Петр ел и смотрел в сторону.
– Или тебе не интересно со мной в разговор вступать?
Петр молчал.
– А может, ты немой?
– Немой, – кивнул Петр.
– Ишь ты! – Старик злорадно хихикнул. – Совсем немой?
– Совсем.
– Здорово! А может, ты и слепой?
– Слепой, – ответил Петр.
– Так-таки ничего и не видишь?
– Почему ж ничего? Одну нахальную рожу вижу явственно.
– Так-так, – закивал старик. – А в участок хочешь?
– До участка ты меня не доведешь, – сказал Петр.
– Это ж почему?
– Потому что по дороге я из тебя свиную отбивную сделаю.
– Так-так, – опять закивал старик. – Так-так…
Семеня короткими ногами, он вышел на улицу.
– Ходи сюда, – показал волосатый на дверь за буфетной стойкой. – Ходи скоро.
– Он что, ко всем так привязывается? – спросил Петр, сгребая прямо в карман остатки шашлыка.
– Царь скоро ехать будет. Вся Ялта полный полицейская собака.
Мы с Петром вышли во дворик, перелезли через забор, через другой и оказались на улице, где дома уже были поплоше, а деревья такие же большие и в цветах. Потом я не раз замечал: стоит домик совсем плохонький, а около него растет дерево до самого неба, курчавое, красивое.
Мы стали заходить во дворы и спрашивать, нет ли работы. В одном дворе мы сложили из камня забор, в другом напилили целую кучу дров. Конечно, все тяжелое делал Петр, а я только ему помогал. За день мы заработали рубль и двадцать копеек.
Солнце светило, светило – и вдруг пропало: это оно зашло за высокую с зубцами гору.
– Вот и вечер, – сказал Петр. – Теперь надо о ночлеге подумать. Не знаю, как на твой вкус, а по-моему, лучше всего нам лечь на пуховую постель и укрыться черным бархатным одеялом.
Я сказал, что и у меня такой же вкус, и мы по широкой каменистой дороге пошли опять вверх.
Тут дома уже попадались редко, а по обе стороны рос густой лес. Петр свернул с дороги и зашагал между деревьями. Чтоб в темноте не потеряться, я вцепился в его пиджак. Ноги мои все время скользили и скользили, но что было под ними, я не знал. Мы остановились около какого-то черного и в темноте страшного куста.
– Вот тут мы и переночуем, – шепнул Петр. – Хвоя – наша пуховая постель, а черное небо – бархатное одеяло. Запах-то какой! Чувствуешь? Как раз в эту пору сосна цветет.
Пахло, правда, хорошо, но в лесу я был впервые и с опаской спросил:
– А волки нас не съедят?
– Самые прожорливые волки – там. – Петр показал в сторону, откуда мы пришли.
Как и на пароходе, он опять завернул меня в свой пиджак, и мы легли рядышком под кустом. В лесу было тихо-тихо, только когда налетал ветерок, к нам доносился шум, и я не знал, шумели это верхушки деревьев над нами или море внизу. Да еще слышно было, как звонко и дробно стучат копыта о каменистую дорогу: там все ехали и ехали экипажи. А с густо-синего неба по-прежнему светили звезды. Я прищуривал глаза, тогда от самой большой звезды ко мне тянулись сквозь ветки тоненькие голубые ниточки. От всего пережитого за день мне захотелось спать, и я уже задремывал, когда увидел новую звездочку: она светилась не вверху, а внизу.
