Макар Последович - Магистральный канал
— Ого! Нельзя ли на сегодняшний день потише? — прошмыгнув, однако, боком в двери, уже из темноты отозвался Чижик. — Ты ошалел от радости, что я пожар потушил… Не понимаешь, что творишь!..
— Понимаю! Так вот: появись-ка еще раз ночью около колхозных построек! Появись, если хочешь схлопотать заряд!..
Через полчаса, проводив смущенного Мечика за силосную башню, Павел застучал каблуками по помосту. Парень долго стоял в дверях чердака, с тревогой вглядываясь в темноту. Потом, не поверив до конца тому, что огонь окончательно потушен, что не таится где-нибудь в раструшенном сене последняя искорка, спустился вниз и на всякий случай выгнал скотину из хлева.
«ОЧИЩЕНИЕ ОТ ГРЕХОВ»
За всю свою жизнь Мечик еще ни разу не получал такого «вознаграждения», как в эту ночь. Три таких невинных на первый взгляд лозовых прута превратились в руках разгневанной матери в трех жалящих гадюк. Слишком велик был проступок Мечика, чтобы можно было обойтись только одним выговором. А может быть, она по своей недальновидности была убеждена, что Мечику уже и не помогут никакие добрые слова? Только суровое очищение сына от всех его смертных грехов могло еще как-то успокоить безмерно растревоженную душу матери.
— Ты думаешь, что если отец в армии, так на тебя и управы не найдется, — начала мать, впустив Мечика в хату и запирая двери. — Ты бы хоть людей постыдился, соседей, которые нам теперь всем, чем могут, помогают. Нам и дрова привозят, и огород вскапывают, уважая твоего отца. А ты только и думаешь о безобразиях…
— Никому я ничего худого не сделал… — попробовал оправдаться Мечик.
Эти его слова подействовали как спичка, поднесенная к бочке с порохом.
— Ты? Ты не сделал худого? Да ты самый большой бездельник, какого еще земля не носила. Ты врун, бездушный обманщик… Ты… ты… ты…
Голос ее повышался с каждой секундой и наконец выяснилась причина, которая так возмутила мать.
— Ты ушел из дому… А свинья изрыла, истоптала весь огород, перепортила гряды… Опрокинула улей с пчелами… Пчел уже нету… Нету пчел…
Мечик побледнел как полотно.
Единственный рамочный улей, поставленный в прошлом году под яблоней-антоновкой, был настоящей радостью, утехой для отца. В наспех написанных карандашом письмах с сурового северного фронта он каждый раз просил сберечь пчел от лютых морозов. Старый пасечник Михал, который надеялся на отца Мечика как на свою верную смену, сам спрятал улей на зиму в омшаник, сам весной поставил его снова под яблоней, собрал мед. Написал зимой в далекую Финляндию теплое отцовское письмо:
«Ты, Микола, о пчелах не беспокойся. Не это теперь важно. Самое важное, чтобы ты вернулся живой и здоровый домой. А мы, всем колхозом, доглядим не только твою семью, но и твой рамочник. Что ему тут в омшанике, который мы с тобой утеплили, словно хату, сделается? Мы, браток Микола, еще не один десяток рамочников поставим в нашем саду. Еще не один омшаник для пчел построим. Только ты, браток, поскорее кончай войну и с победой возвращайся живой-здоровый домой. Вот что самое главное, а все остальное теперь не так важно…»
… И вот пчел, о которых так беспокоился отец в задымленной фронтовой землянке, в адском грохоте пушек, этих пчел уже нет.
Впервые проявил Мечик исключительную выдержку. Ни одного жалобного слова не сорвалось с побелевших, крепко сжатых губ. Хотя каждый удар и обжигал тело, будто раскаленным железом. Неподвижно, с широко раскрытыми глазами стоял он посреди хаты, молчаливый, как придорожный столб. Мать, ударив Мечика раз пять, вдруг остановилась и в полной растерянности выпустила из рук прутья. Потом дико закричала:
— Ме-ечик!
Мечик не отозвался, не тронулся с места. Только губы у него судорожно задергались.
— Мечик! Любимый! Дорогой сыночек! Почему ты не кричишь? Чего ж ты молчишь? Мечик! Ну, скажи хоть слово!.. Не пугай меня!..
Она схватила его в объятия, с какой-то неимоверной силой подняла и горячо, почти в исступлении, прижала к себе. Она подбежала к кровати, на которой, не обращая внимания на крики, мирно спала сестричка Мечика Олька, села на край и стала ласково гладить его светлые, растрепанные волосы, целовать его окаменевшее лицо.
— Мечик!.. Сыночек, горюшко ты мое горькое. Ну, отзовись. Ну, лихо их возьми, пчел этих! Если мы напишем отцу, он только посмеется над нами, что мы из-за пчел такую кашу заварили. Самое лучшее, что ты вернулся. Я ведь все думала-думала, отчаялась, изнемогла вся, разыскивая тебя. Я и на реку, и в поле. Страшные мысли в голову лезут… Ну, почему ты такой, никогда не скажешь, куда идешь? Все мое сердце изболелось за этот вечер…
Она гладила его волосы, чистый упрямый лоб. Великая материнская любовь и тревога слышались в ее голосе.
И Мечик не выдержал. Прижимаясь мгновенно измокшим от слез лицом к материнской груди, он закричал:
— Не буду больше… так делать… Никогда…
— И на аистово гнездо не полезешь?
— Не-ет.
— И на чердаке коровника прятаться не станешь?
— Никогда.
— И врать перестанешь?
— Ага.
Она поцеловала его в горячий лоб, осторожно посадила на кровать и, успокоенная обещаниями, пошла в сени за молоком. В эту минуту она и не подозревала, что кроме аистова гнезда, кроме таинственных недр чердака на свете есть еще много других заманчивых мест и дел, каких жаждала изведать, испытать неугомонная душа Мечика. А страшная клятва, которую дал Мечик в минуту полного очищения от грехов, касалась только того, что было хорошо известно и потому уже не представляло для него никакого интереса.
ГРОЗНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
Весь следующий день Мечик был самым примерным мальчиком, самым послушным сыном. Покуда мать ходила на ферму доить коров, он успел начистить картошки, принести дров. Потом побежал в сад, чтобы посмотреть, что натворила там вчера свинья.
Рамочник еще лежал, отброшенный метра на три от яблони. Тут же валялась перевернутая крышка улья, янтарные куски сотов. Пчелы уже не звенели над головой Мечика, ни одна из них не подлетала к своему разрушенному гнезду…
Старательно возделанные и ухоженные гряды с луком тоже сильно пострадали. Проклятая свинья истоптала и изрыла их вдоль и поперек, выворотила своими дубовыми ногами луковицы с густыми белыми корешками и упругими зелеными перьями..
Вскоре в руках Мечика оказалась лопата, и он принялся за работу. Отшвырнув в сторону разный лом, который мать набросала возле пролома, он стал засыпать дыру землей и камнями. А чтобы свинья снова не разрыла это место, он набросал и присыпал землей концы колючей проволоки. Теперь, как он думал, стена стала дьявольски неприступной, в сравнении с ней сделанный матерью ремонт ограды казался детской забавой. Мечик уже хотел идти домой, как вдруг что-то со свистом пронеслось мимо него и упало возле ног.
Мечик быстро обернулся.
Никого нигде не было.
Он нагнулся и поднял завернутый в чистую бумагу и перевязанный черной ниткой комок. Когда он развернул его, из бумаги выпал небольшой камень. Сама бумажка оказалась исписанной частыми неровными буквами:
«Слушай ты, сушеная жаба!
Скоро должна приехать милиция. Ты признаешься, что курил на чердаке, забыл потушить спичку, вот сено и загорелось. Тебя по малолетству твоему не посадят и не засудят. Посмеются только, покричат только на тебя. Ты еще скажешь, что, увидев огонь, к тебе на чердак прибежал Демьян Чижик. И что он потушил пожар. А коли ты на сегодняшний день другое скажешь, так друзья Демы Чижика подкараулят тебя и свернут тебе шею. Скажи — я, мол, виноват, да и все!
Так помни это!!!
Записку не вздумай прятать в карман. Не вздумай кому-нибудь показывать. Ты читаешь ее теперь, а я в это время слежу за каждым твоим движением. Как только окончишь читать и оглянешься, ты услышишь свист. Знай, что это я свищу, друг товарища Чижика.
Записку эту ты съешь!
А я буду глядеть, как ты будешь есть.
Если же ты начнешь вопить, я свистну другим свистом — зарядом.
Так помни это!!!
Твоя смерть».
Руки у Мечика затряслись, затряслись колени. В это время за огородом, в вишневой заросли послышался резкий свист. Не помня себя, Мечик смял бумажку и сунул в рот. Долго жевал и проглотил ее вместе со слезами страшной обиды и отчаяния…
… Дорогой папа! Где ты теперь, что делаешь? Знаешь ли, как обидели твоего сына? Какие несчастья одно за другим сваливаются на его голову. Только ты один мог бы за него заступиться, только ты один не побоялся бы этого пройдохи Чижика. И только тебе, если б ты был дома, признался бы я, рассказал бы про это грозное предупреждение…
