Семен Бытовой - Река твоих отцов
— Мулинка идет! — обрадовался БомбА.
Вошел Федор Мулинка и, увидав сидящего за столом Акунку, стал объяснять:
— Заходил к тебе, БомбА! Марья говорит: «К Николаю Павловичу пошел». Подумал: «Давай и я зайду — давно у Николая Павловича не был».
Федор Васильевич, несмотря на пожилые годы, был бодр, полон сил и считался активистом. Он одним из первых признал и оценил все новое, что принесли в стойбище русские люди, и горячо защищал это новое. Когда учитель стал собирать детей в школу, Мулинка первый привел в интернат своих девочек. Организовали уроки ликбеза — Мулинка и здесь был первым. Стали разводить огороды, — пожалуйста, Мулинка взялся за огород. При столовой завелись поросята — Мулинка поехал в Усть-Датту и купил поросенка. А когда шаман Никифор Хутунка стал бродить по ночам под окнами и пугать детей, поступивших в школу, Мулинка крепко проучил шамана: спрятался за амбарчиком и, как только Никифор подошел к соседнему дому, спустил на него собак. Однажды он даже привел шамана в сельский совет и потребовал, чтобы Хутунку отправили в город и передали властям.
— Пускай меня пугает, а детишек зачем пугать? — горячился Мулинка, стуча по столу кулаком.
После этого Никифор Хутунка долго не показывался на глаза Мулинке. Как говорили соседи, он вызывал злых духов и просил их наказать Федора.
— Где духи его? — узнав об этом, смеялся Мулинка. — Советская власть духов его разом кончила…
После того как выпили по стакану чаю, учитель заговорил об охоте. Он недавно побывал в тайге и видел, что кедры густо усыпаны шишками, туго набитыми орешками, — значит, много будет в этом году белок. А в предыдущую зиму их почти не было.
— Богато будет, — подтвердил Мулинка.
— Жаль, далеко ходить не могу, — тяжело вздохнул БомбА.
— А мы с тобой близко, в кедровик, сходим, — успокоил его Мулинка. — На медведя, конечно, подальше надо…
— Опять на медведя! — удивился учитель. — Смотрите, друзья мои, чтобы снова не приключилась беда.
БомбА отрицательно мотнул головой.
— Не пойду, однако.
И тут я узнал историю о том, как два закадычных друга — Мулинка и Акунка — позапрошлой зимой встретили шатуна.
Немало на своем веку убил БомбА медведей, а вот последнего не мог одолеть. Выстрелил, а пуля попала, как говорят орочи, в сало. Раненый зверь одним прыжком настиг охотника. Завязалась борьба. Акунка, улучив момент, хотел выдернуть из-за пояса нож, но медведь опередил: бросил охотника на снег, прижал одной лапой, а другой сорвал у него кожу с головы… Акунка стал терять сознание.
В эту минуту прибежал Мулинка. Медведь хотел было и его сгрести, но раздался выстрел, и шатун упал в пяти шагах от охотника.
Мулинка кинулся к Ивану.
— БомбА, живой? БомбА!
Он осторожно расправил кожу на голове товарища, расстегнул на нем меховую куртку и положил на сердце несколько горстей снега.
Раненый застонал.
— Живой!
Мулинка подбежал к убитому зверю и стал быстро свежевать его. Потом поднял БомбУ и закутал его в теплую, покрытую изнутри толстым слоем жира медвежью шкуру.
— Теперь полежи, БомбА, а я в Уську за доктором слетаю, — говорил он торопливо и ласково, и из глаз его бежали слезы.
Он стал на лыжи, закинул за спину ружье и побежал вдоль узкой просеки, широко размахивая руками. До поселка километров десять. Хорошей дороги не было. Только узкая, местами запорошенная снегом тропинка вела туда. Но Мулинка решил сократить путь и резко взял влево. Он бежал между деревьями, по снежным сугробам, через завалы бурелома, лишь бы поскорей успеть к доктору.
Он знал, что дорога каждая минута. Кроме того, он чувствовал себя виноватым перед товарищем. Не отлучился бы, не пошел бы проверять капканы, был бы все время с Иваном, — ничего бы не случилось.
Уже во втором часу ночи, задыхаясь и совершенно выбившись из сил, Мулинка подбежал к больнице.
— Петр Степанович! Доктор! — закричал он и так сильно принялся стучать кулаками в окно, что выбежавшая на крыльцо медсестра обмерла от страха.
— Кто здесь? Почему так стучите? Разбудите больных!
— Софья, беда! — хриплым голосом произнес Мулинка. — Зови доктора!
— Сегодня доктор не дежурит. Что случилось?
— БомбУ шатун задрал. Наверно, БомбА помер уже…
Они побежали к доктору, разбудили его. Пока собирали в упряжку собак, весь поселок уже узнал о несчастье. Вышел на улицу и шаман Никифор. Прислонился спиной к забору и заворчал:
— Прежнее время ко мне бежали. А теперь к доктору. Его разве с духами говорить умеет? Помрет, наверно, Акунка Иван…
— Ладно тебе, старый! — прикрикнула на отца Матрена. — Только и ворчишь…
— Матрена! Уйду скоро! — погрозив ей кулаком, сказал шаман.
Но дочь не обратила на его слова никакого внимания и тоже побежала к дому доктора, где уже собралась большая толпа.
Рано утром БомбУ доставили в больницу; у него было сломано два ребра, поврежден череп. Но охотник благополучно перенес операцию и вскоре стал поправляться. Через месяц он уже начал ходить.
— БомбУ наш доктор починил, — с восхищением рассказывал каждому встречному Мулинка.
Когда-то, очень давно, орочи устраивали в тайге праздник медведя. Даже старые люди теперь уже плохо помнят этот праздник.
Только столетняя бабушка Анна Васильевна, когда еще была девочкой, случайно попала на такое торжество. Как раз в те дни ее купил в жены молодой охотник Зогду Акунка. Зогду вез свою юную жену к себе в стойбище. По пути они и попали на праздник.
Мы с Николаем Павловичем попросили бабушку рассказать нам какие-нибудь подробности.
И вот что она смогла вспомнить.
Орочи называют медведя уважительно «мапа», что значит «старик».
День охоты на медведя держали в тайне. Говорить о предстоящем выходе в тайгу не полагалось. Разговаривали о чем-нибудь другом, не имеющем отношения ни к охоте, ни к медведю.
Говорили о погоде, о прошедшей недавно пурге, о том, что много за зиму навалило снега и как бы весной не вышли из берегов таежные речки.
Шли на охоту не спеша, держась друг от друга на некотором расстоянии. У каждого в мыслях было одно: поскорей напасть на след медведя. Когда кто-нибудь нападал на след, он немедленно сообщал остальным; при этом орочи делали вид, что ничего особенного не случилось, и молча брели дальше, не сводя, однако, внимательного взгляда с медвежьих следов. Шли долго, иной раз целый день, не выказывая при этом ни усталости, ни тревоги, хотя предстоящая встреча с «уважаемым стариком» волновала всех.
Завидев, наконец, медведя, охотники не сразу пускали в него смертоносные копья. Сперва обращались к зверю с краткой речью, справлялись о его здоровье, о новостях, какие произошли в тайге. Медведь рычал, сердился, но орочи словно не замечали этого. Когда же копье, пущенное рукой охотника, пронзало сердце мапы и «старик» падал, орочи подходили к нему, обнимали и громко говорили: «Пришел, здравствуй, спасибо!»
Затем начинался обряд над убитым зверем. Охотник, пустивший копье, снимал с себя ремень, затягивал им шею зверя и привязывал к молодой елочке, заранее обвитой инао — стружками. Потом по очереди срезали с этой елочки по ветке и зажигали ее.
Пока синий пахучий дым клубился над тушей зверя, охотники несколько минут стояли молча, с нарочитым равнодушием поглядывая на свою жертву. Даже выколов медведю глаза — так полагалось по обряду, — орочи делали вид, что это не они, а какая-то невидимая птица слетела с высокого дерева и выклевала у зверя глаза. Чтобы мапа в это поверил, орочи начинали свистеть по-птичьему, и часто бывало, что на их пронзительный свист и впрямь слетались с деревьев птицы.
После этого приступали к обряду свежевания.
Медведя брали за ноги, поворачивали на спину, клали поперек брюха четыре палочки — «застежки». Разрезав острыми ножами палочки, как бы «отмыкали застежки». Затем по прямой линии вспарывали шкуру и сдирали ее, оставляя только на голове и передних лапах.
Священное мясо медведя ели только мужчины, женщинам давать его было запрещено. Не кормили им и ездовых собак. Варить мясо уходили в более глухое место, густо заросшее кустарником.
Когда мясо было готово, его вынимали из котла и в кипящую воду бросали медвежью голову. В костер подкладывали побольше хвои, чтобы ветер как можно дальше распространял пахучий дым.
Голова варилась долго, пока мясо не отделялось от костей. Вынутый из котла череп украшали стружками и подвешивали на дереве с обрубленной вершиной.
Кости медведя сохранялись как реликвии.
Связки одинаково подобранных косточек охотники приносили в стойбище, дарили женщинам. Эти амулеты многие годы хранились в юртах и переходили по наследству женщинам рода.
Долгие годы хранила Анна Васильевна Акунка ожерелье из медвежьих косточек. Теперь оно у кого-то из ее прапраправнучек, а у кого именно — не может вспомнить.
