Трипольская трагедия - Рубановский Илья Маркович
— Так, господи, я ж большевик и есть! — забожился Зеленый, — доверьтесь мне, я в два счета расправлюсь с Петлюрой…
— Обманет опять, — говорили крестьяне, — в значительной своей части принадлежавшие к безземельной голытьбе.
Велико было в эти дни колебание украинского батрака-селянина. Трудно им было разобраться в очень сходных по форме (но решительно разнящихся по существу) лозунгах. Тем более трудно, что эсеровские ораторы козыряли в речах фразами, встречающимися у большевиков: «земли и мира!», «да здравствует власть советов!», да и основное требование большевиков — «диктатура пролетариата» — походило в глазах полуграмотных бедняков на эсеровское — «власть трудящимся».
— Почему же Зеленый да вдруг обманет, когда он самый правильный большевик! Что вы, суконные рыла, понимаете! Что такое «диктатура пролетариата» большевистская? Диктатура — значит власть. Пролетариат — это вот мы с тобой, Митричем, да с Тарасом Иванычем, те, которые вообще трудятся, каждый на свой манер. А Зеленый чего требует? Власти трудящимся, стало быть этой самой большевистской диктатуры, только как ближе он нам, мужикам, то и выговаривает этот лозунг попроще, — орали на всех митингах и сходах пропагандисты бандитского батьки и его верные кампаньоны-собутыльники из кулаков, — а вы говорите — обманет! Да ни в жисть!
— А вдруг да обманет? Ездили мы под Черновицы, знаем… — колебалась наиболее классово-устойчивая часть бедняков-незаможников, хотя ряды ее быстро таяли.
— Не бойтесь, не обманет, — уверяли сторонники Зеленого: — он предан народному делу. Вы видите, он до сих пор даже шинели новой не завел, а ходит в рваной, хуже, чем все казаки.
Тем временем Зеленый носился по селам и деревням, призывая крестьян к восстанию против «собаки Петлюры».
Через короткое время он создал какой-то штаб, ему уже начинал верить подпольный исполком.
Зеленый регистрирует оружие и составляет дружины.
Все обстояло бы прекрасно, если бы Петлюра, прослышав о готовящемся восстании, не вздумал двинуть на Триполье своих сичевиков. Зеленый составляет план обороны Триполья и заявляет исполкому, что готов к бою с сичевиками.
Однако в решительный момент, когда военный совет решил временно эвакуироваться, Зеленый загадочным образом исчезает: во время предварительных переговоров военного совета с делегацией сичевиков — последние потребовали выдачи этого героя.
Все же дни Директории были сочтены. В последние дни борьбы с ней Зеленый не устает кричать о том, что, вот, и большевики верят ему и участвовали в его штабе, что и у него, Зеленого, те же лозунги, что у коммунистов, что и он за «власть трудящихся», что у него разногласия только по национальному вопросу: он-де, Зеленый — эсер, а за ними, за эсерами, — украинское крестьянство и рабочие, а за большевиками русские рабочие и крестьяне.
И он, Зеленый, обеспечивает этот необходимый союз.
Директория пала. Киев занят красными войсками. Население приветствует большевиков и советскую власть. Но та не особенно расположена к суетливому Зеленому, плечи которого тоскуют по расшитым генеральским эполетам, а руки — по власти.
Чуть ли не на другой день после победы над Директорией и занятия Киева советскими войсками Зеленый пытается вступить с Совнаркомом Украины в переговоры. Он требует — не смейтесь! — чтобы Совнарком разделил власть с организацией левых эсеров.
Конечно, эти притязания были отвергнуты. Зеленый объявляет себя сохраняющим «нейтралитет». Тем временем в родном и испытанном Триполье он не теряет времени, он занят «разъяснением» крестьянству, что такое большевизм и советская власть.
Но вот атаман Григорьев вместе с левыми эсерами и эсдеками создают повстанческий комитет и посылают Совнаркому ультиматум: сдать ему власть не позднее, чем в трехдневный срок.
Зеленый понимает, что его время пришло. Он собирает несколько сот вооруженных людей, подходит к Киеву и, воровски кося по сторонам, бормочет что-то о необходимости со стороны соввласти контакта с ним, Зеленым, в противном случае он…
— Вливайся в Красную армию или складывай оружие, — было ему ответом.
— Ах, так…
Этот полукомический эпизод послужил прологом к трагедии, разыгравшейся на холмах Триполья.
«Я еду, записывай меня…»
В небольшой боковой комнатке, на одной из центральных улиц Киева, собралось несколько десятков молодых ребят.
Деникин, Донбасс, Зеленый, Григорьев — эти слова чаще остальных звучали в устах собравшихся.
Заговорил докладчик. Его слушают внимательно, как бы ожидая, что вот, с минуты на минуту, будут сказаны самые важные, самые необходимые для всех собравшихся слова.
Докладчик кончил речь, вот уже читается резолюция, в которой указывается «необходимость пролетариату России напрячь все силы до наступления мировой революции», что «задачи союза необходимо приспособить к серьезному положению Советских республик», что «необходимо, наконец…» Резолюция окончена, но почему же в ней нет самых необходимых слов?..
— Почему нет в резолюции ничего о необходимости отправиться всему союзу на фронт? — обращается в сторону докладчика и президиума подросток лет семнадцати.
— Верно, молодец, Патриевский! Даешь мобилизацию комсомола! — зазвенели голоса, и это, кажется, — единственное из всех предложений, принятое единогласно, хотя оно и вызвало немедленно спор, но по другому поводу:
— Кому остаться?
— Пусть останется Миша Ратманский! — раздались голоса.
Молодой пролетарий поднимается с места и решительно бросает:
— Ни за что, ни в коем случае…
— Пусть останется тогда Шутка!
Неловко оправляя пояс, подбегает к столу президиума тот, кого зовут Шуткой. Его голос дрожит, он никак не может начать речь.
— Товарищи… этого нельзя делать… Я не могу, понимаете, не могу остаться здесь для комитетской работы. Я не думаю ничего плохого о ней, но я должен, понимаете, должен ехать… Я — выходец из интеллигентской семьи и я должен доказать, что и я… что и я — боец, а не… — он остановился, захлебнувшись волнением.
— А если мы постановим, чтобы ты остался? — задорно спрашивает кто-то.
— Я поеду на фронт, несмотря на это постановление, можете меня исключить! — почти в отчаянии прокричал юноша.
— Молодец, Шутка!
— Правильно, пусть идет…
— Я тоже еду, записывай меня! — властным тоном проговорила, подойдя к столу, совсем молоденькая девушка, почти девочка.
— Как, и ты хочешь идти, Люба?
— Ребята, Аронова тоже хочет идти бойцом!..
— Девушек не пускать.
— Они будут полезнее здесь, в тылу.
— Ребята, как не стыдно. Это позор говорить так! Позорно оставаться в городе, когда на фронте дорога каждая боевая единица! Я отправлюсь вместе с другими на борьбу с бандами.
Голубые глаза девушки засверкали, она почти прокричала эти несколько фраз и… она победила. Она доказала право комсомолки носить винтовку и стрелять во врага.
…Но ведь это был съезд комсомола. Вы скажете, что изображенное здесь не похоже на съезд. Вы спросите, может быть, читатель, чем же кончился этот съезд? Вы поинтересуетесь даже, были ли приняты там резолюции и что они гласили?
Резолюции были приняты, и самая важная из них была величественно проста и немногословна:
«Всех членов союза объявить мобилизованными».
«Владеющих оружием и годных к военной службе отправить на фронт».
На Зеленого
Были ли вы на море во время бури? Ветер завывает в парусах, гигантские валы заливают палубу, рвутся и трещат снасти, и каждая новая волна готова стать кладбищем, могильным холмом над местом гибели десятков и сотен людей. Пассажиры мечутся и кричат, они могут только молить о спасении, они со страхом смотрят в черный туман, в ночь и цепенеют от ужаса.
И только команда корабля четко и бесстрашно делает свое дело, только голос капитана, отдающего приказания, спорит с ревом бури. Знает каждый матрос: вот нужно лезть на ванты, нужно снимать одни паруса и ставить другие, зацепившись немеющими руками за верхушку мачты, качающуюся, как гигантский маятник. Знает команда, что гибель корабля — их гибель и спасение только в одном — в отваге, в беззаветной преданности каждого из них делу спасения корабля.
