Александр Батров - Наш друг Хосе

— Нет, Хосе, не забыл. Когда я вернусь на родину, я скажу: «Советские мальчишки, у вас есть друг Хосе!»

— Так, камарадос!

Гремят якорные цепи, раздаются прощальные гудки, и «Поллукс», пеня за кормой воду, оставляет кептаунскую гавань.

Хосе стоит на спардеке[1], возле трубы, машет мне красным платком и в то же время указывает рукой на небо.

Там, над мачтами корабля, парит альбатрос — вестник большого ветра.

Жак-лисенок

…Нас было трое: я, Эрнест и третий, самый маленький из нас, Жак-лисенок, прозванный так за свои длинные рыжие волосы. Он был слабый мальчишка, камрад, часто кашлял, особенно когда наступало время дождей.

Нас кормила гавань. За три миски макарон мы красили борты, чистили котлы за несколько франков и собирали в гавани уголь. Родных у нас не было. Ночевали мы здесь же, в порту, в трюме старой, заброшенной баржи.

Осень выдалась скверная. Жак все кашлял, руки у него были горячие, но держался он молодцом.

— Вы не беспокойтесь обо мне! — весело говорил он. — Разве я больной? Ведь я могу слопать сразу целую булку. А кашляю я так просто, чтобы прочистить горло…

Как-то раз мы уговорили Жака показаться доктору. К нему мы пошли все трое. Он долго осматривал нашего Лисенка, хмурился и наконец сказал:

— В южные моря тебя нужно, приятель, в океан, на горячий ветер… Да что зря говорить! Вы не маменькины сынки… Скверно живется во Франции, ребятки…

Он махнул рукой и отказался от платы.

Шли дожди. Холодный ночной ветер врывался сквозь старые люковины трюма и тушил нашу коптилку, сделанную из консервной банки.

Вот такой ночью, когда над Шербургом шумел дождь, Эрнест, который не спал до самого рассвета и все ворочался с боку на бок, вдруг поднялся и закричал:

— Слушай, Жак, доктор прописал тебе океан! Так вот, клянусь, ты будешь там, дружок!

Жак не спал. Он удивленно посмотрел на Эрнеста, потом на меня и сказал:

— Да, океан мне снится. Но как это сделать? Ты, Эрнест, смеешься…

— И не думаю. В гавани много кораблей.

— Что же, я согласен, — поняв, на что намекает Эрнест, тихо ответил Жак.

Он сильно разволновался и, повысив голос, сказал:

— Я не так плох, как вы думаете. Я смогу работать там, в океане… Хорошо бы попасть на американский корабль? Верно, Селестен?

— За мной дело не станет, — ответил я. — Америка так Америка!

— Говорят, что там можно, заработать кучу долларов… Мы вернемся в Шербург во всем новом, — весело посматривая на Жака, размечтался Эрнест. — К тому же мы все говорим немного по-английски. Ведь так?

Признаться, камрад, сильно запала нам эта Америка в голову.

И тут еще, как назло, лавочник Шарль Журдан, который скупал у нас собранный в порту уголь, подлил масла в огонь: «В Америке, — говорит, — всего завал. Страна — первый сорт!»

То же самое нам сказал и Поль, официант из пивного бара, по прозванию «Мотыжка». Лишь один портовый сторож Филипп; услышав наш разговор об Америке, сердито сплюнул сквозь зубы.

Но мы тогда не обратили на него внимания.

Я, Жак и Эрнест были отчаянные мальчишки. Мы выбрали «Калифорнию», грузовое американское судно.

В море спустя сутки нас обнаружил вахтенный матрос, по виду голландец.

— Попали вы к чорту в зубы, — с трудом подбирая французские слова, сказал он, рассматривая нас. — Не сладко придется вам у капитана Флитта.

Но капитан Флитт встретил нас довольно любезно.

— Помыть, накормить, одеть мальчишек и выдать им по стаканчику, — приказал он боцману.

Затем капитан пригласил нас к себе в каюту и поднес нам еще виски, говоря:

— Моряк лишь тот, кто лихо пьет.

Мы выпили и совсем опьянели.

Капитан Флитт позвал боцмана — имя его было Хьюз — и своего лакея Пико и велел нам при них подписать какую-то бумагу.

Да, камрад, глупые мы мальчишки — подписали контракт сроком на три года, с жалованьем в двенадцать долларов в месяц, в качестве кочегарских учеников.

— Вот вам Америка и куча долларов! — сказал Эрнест.

Но Жак-лисенок только рассмеялся:

— Это ничего… Мы оставим «Калифорнию» в ближайшем порту…

В тот вечер мы стояли на палубе и любовались океаном. Тысячи звезд отражались в его воде. Все было очень красиво. Ветер дремал. С веселым гуденьем вращался винт. Чуть покачивало. Вдали приветливо светились огни встречных кораблей.

— Нет ничего лучше океана! — улыбаясь, говорил Жак. — Мы идем в Мексику. Там мы найдем работу на берегу залива.

— Да, Жак, видишь, мы завоевали для тебя океан, — сказал Эрнест. — Что же, завоюем тебе и Мексику, Лисенок!

Этим словам не суждено было сбыться.

Как только вдали показался мексиканский порт Вера-Крус, к нам подошел Пико.

— Ну-ка, пошли за мной! — предложил он, скаля на нас свои кривые желтые зубы.

Мы сразу почувствовали недоброе в его словах и отказались следовать за ним. Тогда Пико позвал на помощь боцмана Хьюза, и они затащили нас в тесную судовую кладовку. Массивная железная дверь с грохотом захлопнулась за нами.

Ночью Хьюз принес хлеб и холодный кофе.

— То же самое будет и в других портах, — сказал он, скорчив при этом свирепую рожу. — Так что привыкайте, джентльмены, и не кричите — вас все равно никто не услышит.

Мы месяцами не сходили на берег. Нас выпускали только тогда, когда за кормой «Калифорнии» оставались причалы порта.

Мы не слышали шума тех стран, куда приходил корабль. Бедный Жак, сидя в кладовке на куче пакли, рассказывал нам, как выглядят жители Мексики и какие у них обычаи: он когда-то читал книжку о них. А сама Мексика была от нас в десяти шагах, за массивной дверью кладовки.

Кочегарка на «Калифорнии» была хуже ада. Нередко, сменившись с вахты, мы не могли подняться наверх и тут же падали на кучу угля без сил, без дыхания. Эрнест, который считал себя виновником всего, порой плакал, как маленькая девчонка. Невесело было и мне. Лишь один Жак продолжал держаться молодцом.

— Все равно удерем от Флитта! Крепись, ребятки! — несколько раз в день говорил он мне и Эрнесту.

Мы пробовали объясниться с капитаном. Он ткнул нам в лицо контракт и обозвал облезлыми французскими крысами.

Трудно и, пожалуй, нет таких слов, чтобы передать все то, что мы пережили, сидя в душной, тесной кладовке.

«Калифорния» совершала рейсы между Вера-Крус и портами Латинской Америки. Брали кофе, экстракт квебрахового дерева, медную руду.

Лето на этих широтах выдалось особенно тяжелое. Невыносимым зноем наполнился океан, и к металлическим частям корабля нельзя было прикоснуться. Что-то неладное творилось с Жаком-лисенком. Он таял на наших глазах. Ночью он просыпался и кого-то звал. Его лицо сморщилось, словно у старика.

В начале августа, в воскресенье, Жак не вышел на вахту.

— Симуляция! — закричал Хьюз.

— Он болен, мистер!

— Болен? Хорошо. Я позову к нему доктора. Эй, доктор Пико!

Пико с концом веревки подошел к Жаку.

— Интересно, как тебе понравится это лекарство? — спросил он Лисенка.

— Не спрашивай! Сыпь, Пико, давай! — сказал Хьюз.

И тут, камрад, случилось неожиданное. На корабле был рулевой Нийл Гариссон, о котором среди матросов шел разговор, что он беглый каторжник, и Флитт, зная об этом, примял его на судно за половинную плату. Так вот, когда Пико поднял веревку, Нийл, который сидел на палубе и вырезал из дерева трубку, крикнул:

— Назад, Пико!

Пико побледнел. Хьюз почему-то отошел в сторону, бормоча:

— Нийл, ты снова захотел в горы — бить камни?

— Брось-ка веревку, Пико, — спокойно повторил Нийл. — А насчет гор — не вам это говорить… Ну, я не люблю ждать, Пико!

Выругавшись, Пико швырнул веревку за борт. Было непонятно, почему он, правая рука Флитта, исполнил приказание простого матроса.

Мы с благодарностью смотрели на Нийла. Но тот, даже не подняв головы, продолжал вырезать трубку.

Вечером он сам подошел к нам и сказал:

— Насчет гор, ребятишки, это верно. Я попал туда за матросскую забастовку.

— Ты хороший человек, Нийл, спасибо!

— Э, чепуха… И собака же этот Пико, не лучше Флитта!.. Да ничего, дай срок… Когда твоя вахта, Жак? Я стану за тебя. Мне шевелить лопаткой не трудно.

Нам хотелось обнять этого матроса. Но у него было суровое лицо, да и он сам нам сказал:

— Ладно, без нежностей, ребятки… Вы, наверное, все думали, что на американских кораблях рай?

— Да, Нийл, — ответили мы. — И нам еще сказали, что в Америке настоящая демократия.

Нийл рассмеялся. Он стянул с себя рубаху и показал нам свою спину, вдоль и поперек обезображенную глубокими бурыми рубцами.

— Вот она, «настоящая американская демократия», — сказал он и перестал смеяться. Его лицо сделалось серым, как; гребень волны.