Петр Незнакомов - Маргаритка и я
— Гляжу я на этого ребенка, и душа радуется, — говорит он мне. — Отдай-ка ее нам. Мы вырастим из нее такую крестьяночку, хоть куда…
— Дядя Груд, — деловито прерывает его Маргаритка, — поехали, а то сено не ждет. Нельзя так задерживаться…
— Давай! Давай! — Дядя Груд размахивает кнутом.
— Зачем же? Не бей их, не надо их бить, дядя Груд! — протестует Маргаритка. — Они и так везут. Но-о, Дорчо, но, Златко!
Лошади бегут рысью. Моя дочь еще раз бросает на меня через плечо победоносный взгляд, на меня, отсталого, ничего не смыслящего в сельском хозяйстве человека.
Я несколько раз пытаюсь заманить Маргаритку поохотиться за бабочками, но ей не до этого. У нее с дядей Грудом слишком много дел в сельскохозяйственном кооперативе: сейчас они заняты перевозкой арбузов с бахчи.
— Да погоди ты, папа! — с досадой говорит Маргаритка. — Бабочки никуда не денутся. Мне вон дядя Дико поручил срочно вывезти арбузы.
Дядя Дико — председатель сельскохозяйственного кооператива. Они с моей дочкой большие друзья. Не кто другой, как именно он публично заявил, что, если бы не Маргаритка, не убрать бы им арбузов. Разве сейчас время заниматься такими пустяками, как бабочки!
— И вообще, папа, ты очень легкомысленно смотришь на вещи. Мама права.
— А ты не соскучилась по маме? — спрашиваю я Маргаритку.
Маргаритка задумывается.
— Соскучилась, — отвечает она. — Но сперва надо выполнить задание.
Дни летят незаметно. Близится время нашего отъезда. Моя дочь уже ездит верхом на коне без седла, ее обожженного солнцем лица прямо не узнать — загорелое, так и пышет здоровьем. Привезенные лекарства стоят на сундуке без употребления. С приятелями дяди Груда она на равной ноге, ее так же, как и их, беспокоит то, что для кукурузы маловато дождей.
Как ей сказать, что у нас осталось только два дня? Неужели придется опять запереть эту вольную птичку в темных софийских комнатах? Но что делать… Наша мама уже зовет нас. Неисправимые лентяи! Кому больше нас не терпелось взяться сейчас за французский язык и сесть за пианино?
Дома
На улице еще темно и, видно, холодно, раз на окнах иней. А надо вставать. Точно в половине восьмого звонок позовет в класс.
— Подъе-о-ом! — кричу я по-солдатски.
Над детской кроваткой поднимается сонная русая косматая голова. Это, как вы, наверное, догадываетесь, наша Маргаритка.
— Который час? — спрашивает голова, не раскрывая глаз.
— Восемь.
— Ой!
В глазах девочки невероятный испуг, одеяло взлетает вверх, и маленькое тельце в длинной ночной рубашке переваливается через грядку кровати.
— Почему ты раньше меня не разбудил? Теперь будут говорить: и звеньевая начинает опаздывать… — Но вот ее глаза смотрят на меня с недоверием. — Или ты обманываешь?
— Восемь.
— Честное пионерское?
Мое положение безвыходное.
— Может, я и ошибся в темноте, — пытаюсь я вывернуться. — Ну-ка, включи свет!.. Ой, верно, без пяти семь!
— Эх, ты! — с упреком качает головой Маргаритка. — Еще бы хоть пять минуточек поспать. Я как раз черную пантеру видела во сне…
На прошлой неделе мы с Маргариткой смотрели в кино «Сон джунглей», и с тех пор ей все время снятся слоны, обезьяны, черные пантеры.
— Ну не стой босиком! Беги на кухню!
— Там тепло?
— Тепло. Умойся и зубы почисть!
Маргаритка морщит носик.
— Слышишь?
— Слышу… Я не глухая. Значит, зубы почистить? Уууух! Придумают еще…
Она убегает на кухню, и вот уже у входной двери звенят голоса ее неразлучных подружек — двух девочек нашей дворничихи. Маргаритка хватает приготовленный с вечера портфель, сует в карман деньги на завтрак и, помахав нам рукой, уходит в школу. На лестнице звенит смех, потом все стихает. Вся наша квартира вдруг пустеет, становится какой-то холодной и неприветливой, словно ее покинул добрый и веселый дух. Мама тоже уходит на работу.
Я один сную по комнатам, курю трубку, и мне ужасно скучно. Не с кем мне шутить, не с кем придумывать разные «фантазии», не вижу я веселых голубых глазок, не слышу звонкого голоска и торопливых легких шажков. Волей-неволей приходится садиться за письменный стол. Но и за столом меня не покидает тоска, по крайней мере до тех пор, пока на белом листе бумаги не появится первая неуклюжая фраза. Потом увлечешься, и время бежит незаметно.
Но вот у входа слышится звонок: два коротких и один такой длинный, что хоть уши затыкай. Это наш условный сигнал. Я открываю дверь. За ней действительно стоит моя дочь. Лицо грустное, только глаза лукаво поблескивают. Опять что-то хитрит.
— Что-нибудь случилось? Тебя спрашивали?
— Да, — отвечает она плаксивым голосом. — По географии.
— Проходи же! Ну, и как?
— Тройка.
— Почему тройка? Ты же выучила!
— Выучила, но… Я сказала, что Балканский хребет начинает свое течение от Дуная…
— Ну-ка, давай дневник!
Маргаритка вытаскивает из кармана свернутый в трубку дневник и с поникшей головой, едва удерживаясь от смеха, подает его мне. Я нахожу отметки, и квартира наполняется радостным, торжествующим смехом.
— Шесть, шесть, глупенький. Шестерка[1].
— К чему ты разыгрываешь эту комедию?
— А ты какие комедии разыгрываешь с мамой?
Я с улыбкой развожу руками. Прыжок, и маленькая Маргаритка повисает у меня на шее.
— Ты рад, папуля?
Вместо ответа я целую ее в розовую щечку.
— Только тут, — замечаю я, — не шесть, а шесть с минусом.
Маргаритка отпускает мою шею:
— Большая важность — минус! Главное — цифра!
— Но ты все же скажи, за что тебе минус поставили?
— А, так… за уверенность.
— За какую такую уверенность?
— За какую?.. Когда я вышла к доске, сердце мое делало вот так.
Сжимая руку в кулак, Маргаритка показывает, как билось ее сердце.
— И голос вначале не слушался меня… Учительница подумала, что я онемела.
— Как так? Ведь ты учила!
— Учила, но во всем Дунайская равнина виновата. Ты знаешь, сколько там одних городов… Хотя откуда тебе знать. А Коларовград… Я сказала, что там открыт первый театр. Этого нет в учебнике, и все готовы были лопнуть от зависти. Учительница велела повторить еще раз, чтоб про это знали все в классе.
— А сама ты откуда об этом узнала?
— Я прочла в одной маминой книжке… Слушай, папочка, когда мама придет, смотри не проговорись, что у меня шестерка. Скажи: «Тройка». Потом можешь добавить: «Не хочу я видеть в своем доме ребенка, который не желает учиться…» И еще скажи: «Придется с ней по-другому, надо лупить…» Только ты сердито, ладно? А я буду стоять в углу и реветь. Вот она рассердится, да?
— Куда тебе плакать, когда ты вся сияешь.
— Заплачу, не беспокойся. Раз понарошке — заплачу. Только ты не сумеешь быть сердитым, все усмехаешься… Иииий, звонят! Это она! Папа, делайся сердитым, ну пожалуйста! Вот еще, не может притвориться!..
Открываем дверь и начинаем разыгрывать комедию. Но наша мама артистка, и обмануть ее нелегко. Все это ей знакомо, и она сразу догадывается, в чем дело. Плачущая горькими слезами Маргаритка бросает на меня взгляд, полный укора: эх, ты, опять все испортил!
Мама накрывает на стол, и мы все садимся обедать. Поев суп, Маргаритка глубокомысленно замечает:
— Хорошо, когда ребенок приносит шестерку, а, мама? И обед вкуснее, и всем весело… А если на самом деле получит тройку, наверное, и есть не захочешь.
Мы, разумеется, соглашаемся с этими полными глубокого смысла словами.
Лебединое озеро
Сегодня я возвращаюсь с работы несколько раньше, чем обычно. Захожу на кухню, и первое, что мне бросается в глаза, — это большая яркая афиша, висящая на стене. Афиша украшена картинками, вырезанными из старого русского букваря, и вот что на ней написано:
Внимание! Внимание! Внимание!
Сообщаем уважаемой публике, что сегодня в гостиной состоится большое БАЛЕТНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ. Будет поставлено «Лебединое озеро», выступит Галина Оланова, Майя Плисецкая и Люба Колчакова. Музыка патефонная и мамина. Приглашаются все и персонально папа.
Вход бесплатный. Начало в 7 часов.
Значит, это сюрприз, который дома готовят для меня уже давно. Результат постоянного шушуканья и перемигивания, наблюдавшихся в течение целой недели.
Я достаю красный карандаш и исправляю на афише грамматические ошибки. Внизу ставлю отметку «пять с минусом».
Затем прохожу дальше. «Уважаемая публика» уже собралась в гостиной. Тут восседают две бабушки, трое детей дворничихи и тетя Елена, наша дальняя родственница, одинокая женщина; она любит Маргаритку, как родную дочь, и очень ее балует. Ширма, отделяющая мою библиотеку от гостиной, раздвинута, за ней слышится нетерпеливое шушуканье.
