Виктор Бороздин - Большая Хета сердится
Сестрёнка первой подбежала к гладкому блестящему обломку и стала грызть его. Умка бросился за нею: надо же было узнать, что это такое. Обломок был холодный, всё равно что снег, только твёрдый и горьковатый. Это был лёд. Так Умка познакомился со льдом.
Грохот постепенно прекратился, и пласты льда перестали двигаться. Ветер поутих, и снег тоже. Ветер насвистывал в уши: «Теперь видел, какой я бываю?! Но это ещё что! Когда я по-настоящему разойдусь, я и не такими льдами могу ворочать!»
Вскоре они увидели гору, на бурых уступах которой было полным-полно таких горластых и суматошных птиц, что Умка сначала даже присел на задние лапы. Но тут же ему захотелось добраться до них, и он, пересилив неудовольствие, побежал к горе. Что он будет делать с птицами, он не знал, но, наверное, ему будет очень весело!
А гора не разрешала, чтобы в неё впивались когтями. Она была твёрдая, из гранита. Когти скользили, Умка сердился, работал всеми четырьмя лапами, но не смог добраться даже до первого уступа. А птицы, шурша крыльями, носились над ним. Одна чёрная, с крючковатым клювом проскрипела что-то насмешливое и уплыла по воздуху.
Птичья гора уходила далеко ввысь. А выше нее был только снежный потолок огромной берлоги. В этой берлоге жили птицы и горы, летучие снежинки, ветер и льды… А теперь и они, медведи, будут жить. Умке здесь нравится. Он уже налетел было на сестрёнку, чтобы затеять возню, но остановился.
Первая встреча с двулапым
Мать шумно тянула носом, принюхиваясь. Медвежата подбежали к ней и тоже стали принюхиваться. Если мать тревожится, значит, им грозит опасность.
«За мной!» — коротко приказала мать и направилась к тем самым завалам льда, торосам, которые совсем недавно лезли друг на друга и кувыркались, а теперь притихли.
«Не-е-т, скорее в нашу старую берложку, — решил Умка, — там есть где спрятаться, там нас никто не найдёт!»— И побежал назад, туда, откуда они только что пришли. Но мать мгновенно оказалась возле него и лапой так дала ему под зад, что он несколько раз перевернулся через голову. И, вскочив, забыл про всё: и про берложку, и про птиц, что носились над ними, — опрометью помчался следом за матерью. Рядом так же быстро бежала сестрёнка. Она повизгивала не то от страха, не то от радости, что мать всыпала не ей, а ему.
На пути у них оказалась широкая полоса воды, разводье. Мать коротко рявкнула: не отставайте! Кинулась в воду и поплыла. А они с сестрёнкой замешкались на краю льдины. Они впервые видели так много воды. Страшно было прыгать в незнакомую глубину — вон у матери только голова снаружи! И страшно было оставаться здесь одним.
Зажмурив глаза, Умка махнул вниз и животом плюхнулся в воду. И сразу заработал всеми четырьмя лапами — это же просто, будто бежишь по снегу. Умку никто не учил плавать, и в воде он очутился впервые, но он плыл!..
Сестрёнка, пофыркивая, плыла рядом. Мать уже выбралась на льдину и, урча, поторапливала их. Наконец и они ткнулись носами в голубую отвесную стенку. И сразу стали карабкаться вверх. Лёд — не гранит, когти легко впивались в него. Всё же карабкались они, наверно, не так быстро, как надо было, и мать поддала лапой одному, другому, не сильно, но так, что они мигом очутились на льдине. Стряхнули с себя воду и снова побежали.
Они уже были у завала льда, где сколько угодно маленьких и больших берложек — в какую хочешь, в ту и прячься! — когда позади послышались отрывистые голоса, и к тому месту, с которого они только что прыгали в воду, подбежали, скаля зубы и громко сердясь, такие же, как они, четверолапые, но остромордые звери.
Мама-медведица сказала: «Это собаки». Они метались по краю льдины, ища место, откуда удобнее прыгнуть в воду.
Увидел Умка и Двулапого. Он тоже подбежал к краю льдины. Но он не рычал, не скалил зубы, да и были ли они у него?.. Он махал медвежатам передней лапой, озорно подпрыгивал и звонко кричал:
— Умки, не уходите, вернитесь!
Он звал их поиграть с ним, звал весело, и Умка почуял, что этот Двулапый такой же детёныш, как он и Ума. Умка, может, и захотел бы поиграть с ним, покататься на брюхе вот с этих ледяных глыб, но собаки… Они вот-вот кинутся в воду, погонятся.
Здесь, по другую сторону разводья, медведи были в безопасности. Торосы для них всё равно что дом родной. Нет ни одного живого существа, которое могло бы так ловко перебираться с одной ледяной глыбы на другую, как медведи. Медвежата, хотя попали в торосы впервые, освоились там сразу.
Да, вон ещё когда он впервые увидел Двулапого. И до сих пор не может понять, почему мать опасается Двулапых?
Отвага матери
А зубастых собак мать-медведица не боится.
Однажды, когда она выслеживала нерпу, на неё налетела целая свора собак. Они окружили её, с лаем бросались, старались цапнуть.
Медведица, сидя, лениво отмахивалась от самых назойливых. И лишь когда почуяла приближение Двулапого, ринулась на них, раздавая тумаки когтистыми лапами, так что собаки с визгом разлетались в стороны. Расшвыряв свору, она скрылась в торосах, где они с Умой, дрожа, ожидали её. Собаки в торосы не побежали. Оказалось, что они боятся не только воды, но и торосов, потому что совсем не умеют лазать по ним.
Сколько раз Умка убеждался в бесстрашии матери-медведицы!
Как-то у них долго не было еды. Нерпы куда-то уплыли, а куда — неизвестно. В поисках добычи они шли и шли, перебираясь с одной льдины на другую, мать-медведица вставала на дыбы, тянула шею, осматривала всё вокруг, раздув ноздри, принюхивалась, но так и не могла уловить ни малейшего признака нерп. Они отощали, бока у матери запали, шкура свисала складками, у него и Умы совсем мало осталось сил.
И когда им стало уж совсем худо, ветер — их спаситель — вдруг принёс чуть уловимый запах: этот запах подсказывал, что где-то недалеко им есть чем поживиться! Они прибавили шагу и вскоре увидели на краю льдины лежбище моржей.
Он и Ума обрадовались, что моржей так много. Они так обрадовались потому, что ещё не знали, как трудно охотиться на моржей.
А мать знала. Она легла и долго присматривалась к моржам. После трудной и бесплодной ходьбы по льдам набиралась сил.
Потом, приказав им не шевелиться, стала неслышно подбираться к лежбищу. Она не шла, а еле заметно для глаз ползла. То и дело кто-нибудь из моржей поднимал голову, осматривался, не грозит ли опасность. И всякий раз медведица замирала, сливаясь со снежными наносами. Голова моржа опускалась. Тогда она снова ползла.
Ветер тянул со стороны моржей, поэтому моржи её не чуяли. Зато их запах доходил до Умки и Умы, и от этого у них ещё сильнее ныло в животе, голод становился нестерпимым. Им хотелось поторопить мать: чего медлишь? Ведь моржи такие неповоротливые, что с ними церемониться!
Но чем ближе медведица подползала к моржам, тем осторожнее она становилась. В два прыжка она могла бы уже достать крайнего, молодого, со старым ей не справиться. Но — надо наверняка. Чёрные глаза прищурены, чёрный нос прикрыт лапой.
Всё же моржи её заметили. Короткий сигнал тревоги, и все эти сонные туши ринулись к воде. Шлёпанье тел, рёв потревоженного стада. Вода у края льдины закипела, буруны взметнулись вверх.
Сигнал тревоги был сигналом и для медведицы. Как снежный вихрь она ринулась на моржа и ударила лапой.
Куда девалась неповоротливость моржа! Он мгновенно обернулся и тоже нанёс удар своими страшными клыками. Медведице удалось отскочить, и удар пришёлся вскользь, выдрав у неё клок шерсти.
Медведица и морж вставали на дыбы, кружили на месте, с рёвом бросались друг на друга, нанося удары и сами увёртываясь от ударов. Медведица старалась оттеснить моржа от края льдины. На льдине она проворнее его. Но морж напирал своей громадиной, стараясь столкнуть медведицу в воду — там он властелин, там он её одолеет. Они то отступали от края, то, казалось, вот-вот рухнут в разводье.
Медвежата с начала битвы рвались вперёд, на помощь матери, но, вспомнив её наказ, останавливались, топтались на месте, повторяли всё, что делала она: бросались на «врага», отскакивали, били лапой — по воздуху, яростно рычали…
Медведица была увёртливее, удары её точнее. И морж, обессиленный, уже не надеясь отбиться, кинулся к краю льдины, ища там спасения. Ещё секунда — и он ушёл бы под воду. Но медведица опередила его. Метнувшись, крепко схватила когтями, рванула, отбросила от края. Морж бы повержен.
Израненная, обессиленная медведица, опустив голову, с минуту смотрела на неподвижно распластанную тушу — не пошевелится ли, — потом отошла в сторону и легла, закрыв глаза.
Еды тогда им хватило надолго. Они с сестрёнкой набрались сил и опять стали устраивать драки. Мать-медведица скоро поправилась, шкура на её боках уже не свисала складками, раны, нанесённые моржом, зажили.
