Виктор Бороздин - Большая Хета сердится
Из-за тумана и Двулапые Умку не видят и не приготовили положенное ему угощение. Сколько Умка ни принюхивается, не чует его.
Умка ещё раз безуспешно попытался вскарабкаться на «скалу». Встал на задние лапы. И рявкнул с досадой: ну, что же вы?! Я пришёл!
Но шаги и голоса на уступах уже стихли. Умка подождал немного и, отойдя, улёгся невдалеке.
Ветер, который всегда куда-то ошалело мчится, толкая и гоня льды, стегая бесконечными каплями дождя или колючками обледенелых снежинок, то ли заблудился в торосах, им же нагромождённых, то ли, зарывшись в снег, заснул. Не было его здесь. А был бы, он бы живо разогнал туман!
Когда Умка открыл глаза, ветер ерошил на нём шерсть, срывал с верхушек торосов снежный настил, и снег, извиваясь струйками, летел вместе с ветром.
Умка встал, как бы винясь перед собой. Тумана-то уже нет! В животе у него урчало.
— Эге-е, миша, приве-е-т! Братва, наш миша идёт!
Матросы уже называли Умку «наш». Умка вполне с этим согласен. Матросы полюбили Умку за милую неуклюжесть, за мирный нрав, за сметливость. Дикий зверь, он не сторонился людей, доверчиво шёл к ним. Ни разу не зарычал, не сделал попытки броситься на кого-нибудь.
Скоро ледокол должен сняться со швартовых и уйти, поэтому матросы особенно сердечно встречали сейчас Умку — знали, что им предстоит разлука.
Возможно, поэтому они и стали прикидывать: что бы такое сделать, чтобы отдалить разлуку? И они придумали нечто хитрое, им казалось, что и Умке их выдумка понравится.
Вокруг приготовленной для Умки кругляшки с лакомством лежала знакомая ему жилка, правда, она была толще, чем прежняя. Жилка не шевелилась, и Умка не обратил на неё внимания. Он перешагнул через неё передними лапами и приступил к делу.
Эх, Умка, Умка, мало, видно, тебя учила мать-медведица, мало трепала за загривок! Ты изменил своей дикой, вольной натуре. Забыл, что ты житель льдов, и, хотя ты здесь, во льдах, самый могучий, всё же должен быть всегда настороже. При солнце и при луне, в пургу и в дождь, и во время пиршества, как сейчас…
Жилка на снегу неожиданно приподнялась. Умка не придал этому значения. Кругляшка со сладостью у него в пасти, жилка, хотя и шевелится, но не пытается её отнять. Чего же ему ещё?!
Обратил Умка внимание на неё, лишь когда она обхватила его кольцом. Он сердито ухнул, с силой выдохнув воздух, повернул голову, щёлкнул зубами, стараясь перекусить эту негодницу. Но не достал. Жилка в ответ лишь крепче обхватила его под лопатками.
Почуяв беду, Умка рванулся. Жилка впилась сильнее. Он рванулся в другую сторону. Ещё… И вдруг почувствовал, что лапы впустую машут по воздуху. Он висит над льдиной! Что же это такое? Что с ним делают? Кто?.. За что?.. Почему?..
Изгибаясь всем телом, Умка рвался, старался побороть захлестнувшую его петлю, рычал, крутил головой. Но ни когти, ни зубы, всегда выручавшие его, не доставали до жилки. Вверху скрипели блоки лебёдки. Стальной трос, наматываясь на барабан, всё выше поднимал Умку.
— Дяденька матрос, не надо, миша не хочет, ему страшно! — закричал вдруг смотревший на всё это сначала с любопытством Славка и бросился к стоявшему у лебёдки матросу. — Не надо!!
Но лебёдка уже подняла Умку, отвела в сторону и опустила на палубу. Не на четыре лапы, а на две, задние.
Почувствовав под лапами твёрдое, Умка стал рваться ещё отчаяннее. Он не мог понять, почему так коварно поступили с ним? Почему жестоко связали путами? Он — властелин этих льдов — доверчиво приходил к Двулапым, они так весело играли с ним. И вот во что обратили их дружбу!..
Умка рычал, скалил клыки, кидался из стороны в сторону, он не мог смириться с пленом. Но петля не отпускала, и он лишь топтался да кружил на одном месте.
Матросы, столпившиеся вокруг, уговаривали Умку:
— Миша, ну чего ты бузишь? Мы не хотели тебя обидеть! Ты же сам просился к нам! Не бойся, у нас тебе будет хорошо.
Но Умка больше не верил их добрым голосам. Ему нужно было освободиться от ненавистной петли. Он не хотел быть на их скале, хотя раньше и пробовал сам забраться сюда. Но одно дело — сам, а другое — поневоле…
Двулапые — вот они, рядом, он почти достаёт их лапой. Они по-прежнему с виду беззащитны и слабы, но только с виду… На самом деле они сильны и коварны. И Умка вдруг понял: обладай он даже во много раз большей силой, ему всё равно не одолеть Двулапых, этой держащей его петли, не сорваться с привязи…
И тогда, перестав рваться, царапать когтями палубу, он повернулся к своим родным льдам и заревел протяжно и надрывно: «Мма-а-а!.. Мма-а-а!..»
Было в этом рёве что-то нестерпимо тоскливое, виноватое, призывное. Всем своим существом Умка тянулся туда, вдаль, за вздыбленные гряды торосов… Услышь его мать — медведица, она бы обязательно отозвалась и, не щадя жизни, кинулась бы на выручку своему непослушному глупому Умке. Но мать-медведица была слишком далеко.
В родные льды
Зато, как это ни странно, на выручку Умке пришёл Двулапый. Правда, Умка этого никогда не узнал.
Сверху, с капитанского мостика на нижнюю палубу сбежал по трапу капитан. Матросы сразу расступились, смешки, шуточки в адрес Умки прекратились.
— Это что за представление? Что за цирк? — Капитан обвёл строгим взглядом собравшихся матросов — Зачем заарканили мишку?
— Товарищ капитан, он хороший, мирный, почти ручной. Мы хотим его взять с собой. Потом в зоопарк отдадим.
— Знаете, какой он смекалистый? Мы ему бросили сгущёнку и за верёвочку…
— Слышал, — сказал капитан. — И какой он умный, и какой миролюбивый, чуть ли не дрессированный. Только взять нам его некуда. Вы же знаете, все трюмы загружены. Или кто к себе в каюту его возьмёт? — В глазах капитана мелькнула смешинка. Но тут же он посерьёзнел. — Это же годовалый, почти взрослый медведь. Хотите, чтобы он вам бока помял? Да и жалость надо к зверю иметь. Видите, как он рвётся? Освободить мишку!
— Товарищ капитан, может, можно что-то придумать?..
— И думать нечего. Спустить медведя на лёд.
И, повернувшись, капитан пошёл к трапу.
Матросы снова обступили Умку.
— Ну, миша, придётся нам прощаться. Жаль, конечно, да ничего не поделаешь! Плыть бы тебе с нами до Большой земли. Но тебя на свободу тянет, восвояси…
Заскрипели блоки лебёдки, «жилка», и без того крепко державшая Умку, натянулась ещё сильнее, подняла его, так что он опять замахал в воздухе лапами, и опустила на лёд.
Снег комьями полетел из-под Умкиных когтей. Петля, хоть и ослабела, но совсем не отпускала, даже поднимала Умку на дыбы. Мало-помалу она сползла, и, наконец-то высвободившись, Умка галопом помчался прочь.
— Миша-а, приходи-и, не серди-и-сь! — кричали вслед ему матросы.
Умка не обернулся. Скоро он скрылся из виду.
Оказавшись в безопасности, дальше он уже пошёл шагом, низко опустив голову и сердито урча. Его не успокоила даже вода, когда пришлось переплывать через широкое разводье. Идти к матери на посрамление Умке не хотелось, ведь она столько раз учила его не быть беспечным. Он просто шёл… И забрёл в такие дебри торосов, куда и ветер не заглядывает. Здесь он остановился и, вдруг ощутив усталость, лёг. Словно после тяжёлой болезни, долго отлёживался…
Ледокол ещё три дня стоял возле ледового припая острова. И все три дня матросы нетерпеливо высматривали Умку. Но он не показывался. Матросы хмурились, чувствуя вину.
— Обидели мишу, — говорили они между собой, — не идёт. Вот ведь как получилось… Обижать-то не хотели, только шуточки… А вышло скверно.
Дольше всех с палубы не уходил Славка. От ледяного пронизывающего ветра нос у него синел, на глаза почему-то то и дело навёртывались слёзы, а он всё высматривал: не появятся ли в белизне льдов три угольно-чёрных пятнышка — чуткий Умкин нос и два любопытных глаза…
Краснозобая чудо-птица
Вечером, когда отец подбирал патроны и чистил ружьё, готовясь к охоте, Сохо спросил:
— Возьмёшь меня?
Твёрдым голосом спросил. Отец не любит, когда говоришь жалостливо. В таких случаях он хмурится: «Не скули, ты не щенок».
Прищурив глаз, отец осматривал ствол ружья — не завелась ли ржавчина.
— Возьмёшь? — повторил Сохо.
Отец оторвался от ружья, смерил Сохо взглядом от ног до макушки и опять стал протирать ружьё.
Больше Сохо его не спрашивал, и так было ясно: не возьмёт. Мал, мол.
А всё из-за того, что у Сохо один только раз маленько не хватило терпения. Терпения охотнику надо шибко много.
Отец тогда взял его с собой на гусей. Сохо его даже не просил. Сам сказал:
— Идём!
И они пошли. Солнце ещё не взошло. Всё было в дымке. Снег здорово подтаял, и по тундре разлились озёра — маленькие, большие, всякие… Там, где ветер по ним гнал рябь, они словно хвалились: смотри, на нас нет ни льда, ни снега…
