Татьяна Рик - Чур, Володька — мой жених!
Стала читать. Кое-где, конечно, прикартавливала, но в основном старалась. Всё пр-ро Сер-рую Шейку пр-рочитала пр-равильно. С карканьем то есть. И Зоя Николаевна меня похвалила:
— Сегодня Таня особенно хорошо читала. И букву «Р» как правильно выговаривала!
И всё! Этого мне хватило! Я стала стараться и дальше. И уже, наверное, через неделю привыкла. Карканье делось куда-то, а звук «Р» сделался нормальным. Просто он обкатался во рту, как камешек в морских волнах, стал гладеньким и кругленьким. Ура! Говорю красиво! Завидная невеста!
Да, я про Володьку не договорила! Я ведь с чего начала? Как мы грибы собирали. Мы шли по дорожке вдвоём. Конечно, кто ж так грибы собирает! Надо — по одному! Иначе что делать с грибом, который нашли вместе?! Это был подберёзовик. Большой, какой-то нахально-весёлый. И шляпка у него была бархатная, светло-коричневая, со вмятинкой. Он стоял прямо у нас на пути, точно загораживая дорогу.
— Это я его нашла! — закричала я.
— Нет я! — спорил Володька. — Я сразу не смог даже сказать! Я про себя — ах! — от неожиданности!
— Я тоже — ах! — я сразу его заметила! Я первая!
— Нет я!
Нут тут подоспели наши мамы и придумали, как его поделить, этот неделимый подберёзовик. И было солнышко, березнячок в золотистых мелких листочках, желтая осенняя травка…И мы. Мы ведь так хорошо о чём-то говорили! Так хорошо! И если бы не гриб, даже не поспорили бы!
Да, Володька в женихи годится. Он свой совсем. И когда вредина Светка допытывалась, кто у кого жених и кто кого лю…, я назвала Володьку.
Правда, честно сказать, я сомневалась, не назвать ли Димку. Димка — это внук бабы Ивы. А баба Ива живёт под нами, на пятом этаже, в такой же, как у нас, квартире. И у неё лицо, как у индейца. Нет, не так. У неё большие глаза. Продолговатые, тёмные и блестящие. И лицо смуглое, и волосы чёрные — в пучке. И нос выразительный такой. А почему я сказала про индейца? Дело в том, что у меня есть круг. Надувной спасательный круг. Ну — чтобы плавать. Этот круг мне папа из командировки привёз. Папа часто в командировки ездит. Но оттуда зато привозит всякие игрушки. Например, моего любимого серого медвежонка в синем костюмчике. Кстати, из командировки папа привёз кучу всяких замечательных книжек. В одной из этих книг я даже нашла стишок про бабу Иву:
Возле речки, у обрыва,Плачет Ива, плачет Ива.Может, ей кого-то жалко?Может, ей на солнце жарко?Может, Ива хочет пить?Может, нам пойти спросить?
Это Ирина Токмакова написала. Я уже выучила! Правда, это про дерево иву. Но я думаю, про соседку немножечко тоже. Да, опять заболталась. Я начала — про спасательный круг. Этот круг — необыкновенный! Одна сторона у него — ярко-красная, а повернёшь — оказывается, что другая — совсем белая, блестящая, а на белом фоне — индейцы! Несколько семей. Вот эти плывут на лодке: папа-индеец, мама-индеец и маленькие детишки-индеенятки. А вторая индейская семейка плывёт вообще на крокодиле! Такой огромный крокодилище с грустными глазами. Индейцы вёслами машут, торопятся, а плавают-то — по кругу! И у них в голове — перья, а волосы длинные, чёрные, гладкие. Папа-индеец трубку курит невозмутимо. И глаза у них у всех большие-пребольшие, и такие ужасно-выразительные! И носы выразительные тоже: крупные индейские носы. И лица смуглые! Вот почему я сказала, что у бабы Ивы лицо, как у индейца. Если бы ей воткнуть в пучок перо, было бы совсем точно так, как на круге. Круг, кстати, мне привезли, чтобы учить плавать. Мама даже записала меня в бассейн. Это ещё до школы было, в мои пять лет. Меня закалять решили, а то я болела всё время. Всякими простудами, гриппами, ангинами и ложными крупами.
В бассейне нам велели надеть резиновые шапочки и повели в лягушатник. Это такое место, где учат плавать маленьких. Вроде бы мы похожи на лягушат. Мама моя сказала, что будет в лягушатнике дежурить. Она потом говорила:
— Я же знала, с кем я имею дело!
Это она — про меня. Что со мною дело иметь нельзя — такой я ненадёжный в смысле здоровья и всяких глупых событий человек. И если с кем что-то глупое случается, то это, конечно, со мной, причём всегда!
Маме выдали белый халат и пропустили дежурить. Нас, лягушат в резиновых шапочках, запустили в большую ванну. Это она и была лягушатником. Пол в ванне был выложен жёлтыми плиточками. Тётенька-тренер велела нам ходить по кругу, по грудь в воде. А потом она велела сесть на корточки и ходить на корточках под водой.
Я тогда не знала, что под водой нельзя дышать! Ну честно — не знала! Я вдохнула, а вода как хлынет мне в нос! Я стала орать и булькать, а вода как хлынет мне в рот! Я чуть не захлебнулась! Меня, орущую и перепуганную, выловила мама. Я повисла на ней, как обезьянёнок на обезьяне! Я намочила ей весь белый халат! Потому что была мокрая. С меня текла вода, а я рыдала от ужаса, и возвратить меня в воду уже не удалось. Я вцепилась в маму мёртвой, последней хваткой утопающего. На следующий день я заболела ангиной. Укрепить здоровье в бассейне не вышло. И плавать я тогда не научилась. Поэтому папа привёз мне круг. На котором были индейцы. Которые были похожи на бабу Иву. У которой был внук Димка. Которого я тоже подумывала зачислить в женихи. Вот!
Димка жил не в нашем доме. И даже в районе в другом. Он просто иногда к бабе Иве приезжал. На всякие там праздники. Он был светленький, аккуратненький такой. Он был на год старше меня. Кажется, мы когда-то бегали вместе во дворе. И ещё — он играл на скрипке!
Моя бабушка говорила со значением:
— Он играет НА СКРИПОЧКЕ!
И это звучало так, словно Димка только вчера прилетел с другой планеты. НА СКРИПОЧКЕ! — это был признак чего-то высшего, потому что у тех, кто играет на скрипочке, должен быть очень хороший музыкальный слух. Очень-очень хороший! Может быть, даже абсолютный! Мне-то лично со слухом не очень повезло. И поэтому меня повели учиться играть на пианино. Или, как по-другому говорят, на фортепиано.
Бабушка сказала:
— Инструмент у нас есть. Надо, чтобы девочка играла.
Пианино было заслуженным и легендарным.
— Оно ИЗ КРАСНОГО ДРЕВА! — восклицала бабушка.
Из красного дерева — это тоже было что-то особенное. Совсем как — «на скрипочке» или «монгольское одеяло» (под которым я спала с сознанием значимости: «монгольское» — это какое-то экстра-класс!) Были ещё китайские тазы и кофточки. КИТАЙСКИЕ тогда считались чем-то необыкновенно-инопланетным…
Да, так вот пианино. Называлось оно «Красный октябрь». Я сначала думала, что — потому что из красного дерева. Потом оказалось — нет. Но дело не в том.
— Это — «Красный октябрь»! — говорила бабушка. — Это самое лучшее! Самое!
Это красное пианино бабушка покупала ещё для мамы в пятьдесят каком-то году. Стояла в очереди целый день и целую ночь. А когда пианино наконец попало в дом, выяснилось, что маленькая мама к игре не слишком способная. И пианино стало кровожадно дожидаться маминых детей. И дождалось! Меня!
Собеседование я прошла. Надо было зачем-то прохлопать: «Та-та! Та-та-та!» Я прохлопала. Трудно что ли!
— Чувство ритма у неё есть, — сказала тётенька с длинными волосами, которая принимала учеников в музыкальную школу.
Потом велели спеть что-нибудь. Я спела «В траве сидел кузнечик». Наверное, фальшивила… Но меня приняли. Сказали что — ничего! Кое-что есть, остальное — разовьётся. Ну и стали развивать. Учительницу звали Марина Михайловна. Она была молодая, и глаза у нее были зелёные. И — длинные волосы. Ну, про это я уже говорила, потому что именно Марина Михайловна и принимала меня в музыкальную школу.
Так начались мои мучения. Я долбила по клавишам, потому что так было нужно. Я старалась правильно сидеть «за инструментом» и правильно ставить пальцы. И правильно поднимать руку от клавиш. Но музыки я НЕ СЛЫШАЛА. Ну не слышала — хоть умри. Гаммы — это ладно. Но всё остальное — это был какой-то кошмар. И я не понимала — зачем. Когда рисуешь, получается картинка. Когда читаешь, узнаёшь интересное. Когда гуляешь, просто хорошо. А когда играешь, получается только «Бом-бом-бом!» Мне все говорили: «Ты вырастешь, и тогда поймёшь. И спасибо нам скажешь, что научили». До того времени, когда я вырасту, нужно было ещё дотерпеть! А мне казалось — я не дотерплю. Минуты тянулись так долго, так бесконечно! А до «вырастешь» сколько ещё оставалось?
— Мне сейчас восемь, — подсчитывала я. — Взрослой я буду в шестнадцать. Значит, мне ещё столько же прожить надо, сколько я уже прожила. Полжизни. Это уж-жасно много! Восемь лет, состоящих из таких длинных минут над «инструментом». И почему так чудно называют: «инструмент»? Вот у папы пассатижи — это инструмент. Или вот паяльник. А это — просто пианино. Или, если хотите, фортепьяно.
Но я опять увлеклась. Я хотела — про Димку. Я так мучилась над клавишами «Красного октября», а Дима играл на скрипочке! Он даже однажды пришёл к нам домой — настраивать свою скрипочку под наше пианино. Он нажимал на клавиши, слушал, а потом что-то такое таинственное делал с этой своей скрипочкой, чтобы она издавала нужный звук. Это было очень удивительно. В самом деле, Димка — совсем особенный мальчик. И его в женихи, наверное, можно было бы… И я даже, кажется, сказала тогда вредной Светке, что Димка — тоже мой жених. Жених номер два. Как будто бы запасной. Потому что Вовка — первый, конечно. Ну а этот — на всякий случай.
