Радий Погодин - Ожидание (три повести об одном и том же)

Ма­ма мол­ча оку­на­ла его с го­ло­вой в во­ду. У Ван­дер­бу­ля изо рта вме­сто гнев­ных слов вы­ле­та­ли мыль­ные пу­зы­ри.

Ма­ма рас­тёр­ла его мох­на­тым по­ло­тен­цем. А ко­гда при­шёл отец, она рас­ска­за­ла ему ти­хо:

– По­ни­ма­ешь, он си­дел с ни­щим, вы­пра­ши­вал день­ги.

– Бы­ва­ет, – ска­зал отец.

– Нет, ты ему объ­яс­ни.

Отец по­шёл в дру­гую ком­на­ту – ис­кать сво­его сы­на под ши­ро­ким ди­ва­ном.

А Ван­дер­буль сто­ял в ко­ри­до­ре. Он ри­со­вал на свет­лых обо­ях раз­ру­шен­ный го­род и танк. Танк го­рел. От не­го от­пол­зал че­ло­век. Че­ло­век не мог полз­ти бы­ст­ро. Его но­ги ле­жа­ли воз­ле го­ря­ще­го тан­ка. Они бы­ли по­хо­жи на ста­рые ва­лен­ки.

– Раз­ве это танк? – ус­лы­шал он го­лос по­за­ди се­бя.

За его спи­ной сто­ял отец.

Отец взял у не­го ка­ран­даш и по со­сед­ст­ву на­ри­со­вал дру­гой танк, с мо­гу­чи­ми гу­се­ни­ца­ми и длин­ной пуш­кой. Та­кой танк, по мне­нию Ван­дер­бу­ля, не мог го­реть. Он мог толь­ко ид­ти впе­ред от по­бе­ды к по­бе­де.

– Слу­шай, – ска­зал отец, – да­вай по­го­во­рим об этом де­ле.

– А ес­ли ему на вой­не ото­рва­ло но­ги?

– Это не оп­рав­да­ние.

– Он на вой­не был ге­ро­ем, у не­го ор­ден.

– Тем бо­лее.

Ван­дер­буль ри­со­вал на обо­ях пу­ли. Они ле­те­ли, слов­но осен­ние злые му­хи.

В ко­ри­дор вы­шла ма­ма. Она при­нес­ла мяг­кую ре­зин­ку, ко­то­рая на­зы­ва­ет­ся кляч­кой. При­ня­лась чис­тить обои.

– Пусть бу­дет, – ска­зал ей отец.

– Но мы не од­ни жи­вём в квар­ти­ре.

– Моя кар­ти­на ни­ко­му не ме­ша­ет, – ска­зал Ван­дер­буль.

Отец его под­дер­жал.

– Всё рав­но её не со­трёшь.

Ма­ма уве­ла Ван­дер­бу­ля спать.

Ван­дер­буль во­ро­чал­ся, смот­рел в по­то­лок, рас­чер­чен­ный го­лу­бы­ми пря­мо­уголь­ни­ка­ми.

Отец и мать го­во­ри­ли за две­рью. Го­лос у ма­мы был бес­по­кой­ный:

– Ты, ка­жет­ся, не так ему объ­яс­нил. Ты бы ему ска­зал, что этот че­ло­век пья­ни­ца и без­дель­ник. Что но­ги он по­те­рял… ну, по­пав под трам­вай, что ли.

– Я это­го не знаю, – от­ве­тил отец. – Ну, ус­по­кой­ся.

«За­чем ме­ня мы­ли мы­лом? – ду­мал Ван­дер­буль. – Я ведь вче­ра ку­пал­ся». Све­то­фор с пе­ре­кре­ст­ка бро­сал в по­то­лок зе­лё­ные, жёл­тые, крас­ные вспыш­ки. Ван­дер­буль смот­рел на них, по­ка ему не ста­ло ка­зать­ся, что он идёт по зе­лё­ным, жёл­тым и крас­ным пли­там. А во­круг ни­ко­го. Толь­ко жуж­жат пу­ли и ра­нят его од­на за дру­гой.

На сле­дую­щее ут­ро ма­ма раз­бу­ди­ла Ван­дер­бу­ля, по­ста­ви­ла зав­трак на стол. Она то­ро­пи­лась на ра­бо­ту и дол­го при­ла­жи­ва­ла к но­во­му пла­тью брош­ку.

– Убе­рёшь со сто­ла и от­прав­ляй­ся гу­лять. За то­бой тё­тя Ли­да за­кро­ет. Толь­ко гу­ляй во дво­ре – на ули­це ве­тер.

– Лад­но, – ска­зал Ван­дер­буль.

Он уб­рал со сто­ла. За­стег­нул паль­то на все пу­го­ви­цы. Со­сед­ка тё­тя Ли­да ос­мот­ре­ла его и вы­пус­ти­ла гу­лять.

Ре­бя­та иг­ра­ли в трёх­цвет­ный мяч. Он по­сто­ял, по­смот­рел на иг­ру.

– Я то­же при­ду­ма­ла се­бе но­вое имя, – ска­за­ла ему дев­чон­ка в оран­же­вой шап­ке. – Я бу­ду Лю­цин­д­ра. Есть в де­рев­не та­кая тра­ва, от неё ме­дом пах­нет.

Ван­дер­бу­ля тя­ну­ло на ули­цу.

На гор­ба­тый мост, как вче­ра, впол­за­ли трам­ваи.

Ве­тер вы­стро­ил над до­ма­ми свой бе­ло­кры­лый флот. Ве­тер про­во­дил боль­шие ма­нёв­ры. Фло­ти­лии об­ла­ков шли од­на за дру­гой, скры­ва­лись за го­ри­зон­том крыш, уны­лым и близ­ким.

На на­бе­реж­ной Крю­ко­ва ка­на­ла бы­ло пус­тын­но. Ван­дер­буль дви­нул­ся вдоль ре­шёт­ки. Вско­ре он вы­шел к Мор­ско­му со­бо­ру. По­че­му его на­зы­ва­ют Мор­ским? Мо­жет, за го­лу­бую с бе­лым ок­ра­ску? Со­бор­ная ко­ло­коль­ня стоя­ла от­дель­но, све­ти­ла зо­ло­тым шпи­лем, как на­веч­но за­жжён­ная свеч­ка.

Не­по­да­ле­ку от па­пер­ти си­дел ин­ва­лид. Вме­сто пид­жа­ка на нём бы­ла си­няя мат­рос­ская ру­ба­ха, на но­гах брю­ки клёш. Чёр­ные ти­хие ста­руш­ки ки­да­ли мо­не­ты в мя­тую бес­ко­зыр­ку.

– Боль­шое вам спа­си­бо, ма­ма­ши, от ис­ка­ле­чен­но­го вой­ной мо­ря­ка, – го­во­рил ин­ва­лид.

«Мо­жет быть, од­ну по­ло­ви­ну вой­ны он был тан­ки­стом, дру­гую был мо­ря­ком», – по­ду­ма­лось Ван­дер­бу­лю. Ван­дер­буль хо­тел под­бе­жать к ин­ва­ли­ду, по­здо­ро­вать­ся, но его опе­ре­дил мед­лен­ный ми­ли­цей­ский май­ор.

– Ты опять за своё, – ска­зал май­ор ин­ва­ли­ду. – Те­бя ведь вы­сла­ли.

Ни­щий улыб­нул­ся бес­страш­но.

– Я в от­пус­ке, гра­ж­да­нин на­чаль­ник. Мо­гу до­ку­мент предъ­я­вить.

Май­ор по­смот­рел до­ку­мен­ты.

– Ты что же, не на­шёл от­пус­ку луч­ше­го при­ме­не­ния?

– К ста­ро­му де­лу тя­нет. – Муж­чи­на под­нял­ся, су­нул под мыш­ку кос­тыль. Уви­дел Ван­дер­бу­ля. – А те­бе че­го на­до? Че­го ты за мной хо­дишь? Ор­де­на ему по­да­вай. А я во вре­мя вой­ны был вот та­ким шке­том. – Силь­ным рыв­ком он от­тя­нул кни­зу во­рот тель­няш­ки. – Вот, вся грудь в ор­де­нах. Об­хо­хо­чешь­ся…

На за­рос­шей гру­ди бы­ли вы­ко­ло­ты ба­боч­ки, и сре­ди этих ба­бо­чек си­не­ло меш­ко­ва­тое серд­це, про­ко­ло­тое стре­лой.

– Нет у не­го ор­де­нов, – хо­лод­но ска­зал май­ор. – Иди­те… И при­крой­те пей­заж.

Ни­щий по­пра­вил тель­няш­ку. По­шёл не ог­ля­ды­ва­ясь. Май­ор то­же по­шёл ми­мо чёр­ных сер­ди­тых ста­ру­шек.

Ван­дер­буль при­сло­нил­ся лбом к хо­лод­ной ре­шет­ке со­бор­но­го са­да и дол­го сто­ял так.

До­ма Ван­дер­буль оты­скал мяг­кую ре­зин­ку, ко­то­рая на­зы­ва­ет­ся кляч­кой. Ре­зин­ка во­бра­ла в се­бя гра­фит, но Ван­дер­буль ри­со­вал так усерд­но и так силь­но на­дав­ли­вал ка­ран­да­шом, что да­же стёр­тый ри­су­нок был от­чет­ли­во ви­ден. Ван­дер­буль сбил его мо­лот­ком и уб­рал с по­ла из­вест­ку.

ВОЗ­РАСТ ВЫ­НОС­ЛИ­ВЫХ И ТЕР­ПЕ­ЛИ­ВЫХ

Сно­ва бы­ла вес­на.

С раз­но­цвет­ны­ми ту­ча­ми – фио­ле­то­вы­ми, крас­но-бу­ры­ми, цве­та сталь­но­го и цве­та ме­ди.

Го­род вес­ной без­за­щи­тен. Го­род при­кры­ва­ет про­ре­хи афи­ша­ми. А вес­на льёт до­ж­ди. Ино­гда, рас­тол­кав ту­чи, она по­ка­зы­ва­ет не­бо, си­нее и бле­стя­щее. Не­бо пах­нет хо­лод­ным вет­ром.

Во дво­ре пе­ре­ме­ны. Пе­соч­ни­ком, ка­че­ля­ми и трёх­цвет­ны­ми ла­ки­ро­ван­ны­ми мя­ча­ми за­вла­де­ли дру­гие ре­бя­та. Гре­мя по­гре­муш­ка­ми, ко­ло­тя в ба­ра­ба­ны, ле­зут они из ка­ж­дой па­рад­ной. Они вы­тес­ни­ли Ван­дер­бу­ля и его ро­вес­ни­ков. Они за­вла­де­ли дво­ром.

Че­ты­ре го­да про­шло с той вес­ны. Гень­ка, Лёш­ка-Х­валь­ба, Шу­ри­к-Про­сто­к­ва­ша, дев­чон­ка Лю­цин­д­ра и Ван­дер­буль си­де­ли на транс­фор­ма­тор­ной буд­ке. Они мор­щи­ли лбы, со­сре­до­то­чи­ва­ясь на еди­ной вы­со­кой мыс­ли. Вы­пя­чи­ва­ли под­бо­род­ки, отя­же­лев­шие от не­сги­бае­мой во­ли. Они го­во­ри­ли:

– Ге­ракл – это си­ла.

– Ча­па­ев… Ча­па­ев то­же будь здо­ров.

На две­рях транс­фор­ма­тор­ной буд­ки че­реп и кос­ти.

Ро­мул ос­но­вал Рим, ко­гда ему бы­ло все­го два­дцать лет. Князь Алек­сандр в два­дцать лет уже стал Алек­сан­дром Нев­ским. Два­дцать лет – это воз­раст ге­ро­ев. Де­сять лет – это воз­раст от­важ­ных, вы­нос­ли­вых и тер­пе­ли­вых.

Гень­ка, у ко­то­ро­го не бы­ло клич­ки, дёр­гал но­сом и кри­вил­ся.

– Ас­фаль­том во­ня­ет, – ска­зал он, чих­нув. – А мне вче­ра зуб вы­дра­ли.

Лю­цин­д­ра от­во­ри­ла рот и за­су­ну­ла ту­да па­лец.

– Во, и во, и во… Мне их сколь­ко вы­рва­ли.

– Те­бе мо­лоч­ные рва­ли. Мо­лоч­ный зуб в мя­се си­дит. На­стоя­щий – пря­мо из кос­ти рас­тёт. Ино­гда да­же че­люсть ло­па­ет­ся, ко­гда на­стоя­щий рвут. Я ви­дел, как один во­ен­ный упал в об­мо­рок, ко­гда ему зуб дер­ну­ли. Под­пол­ков­ник – вся грудь в ор­де­нах.

– Я бы не упал. Я ещё и не та­кое тер­пел, – са­мо­заб­вен­но по­хва­стал Лёш­ка-Х­валь­ба.

– А ты по­про­буй, – ска­за­ла Лю­цин­д­ра,

– На­шла ду­ра­ка.

Ван­дер­буль гля­дел в Лёш­ки­ны вы­пук­лые гла­за. Что-то за­твер­де­ло у не­го внут­ри. Все пред­ме­ты во дво­ре ста­ли вдруг мель­че, от­чет­ли­вее, они как буд­то слег­ка ото­дви­ну­лись. И Лёш­ка ото­дви­нул­ся, и Лю­цин­д­ра. В гла­зах у Лю­цин­д­ры от­ра­жа­ют­ся Гень­ка и Шу­рик. Ру­ки у Ван­дер­бу­ля ста­ли лег­ки­ми и го­ря­чи­ми. Та­ки­ми го­ря­чи­ми, что за­щи­па­ло ла­до­ни.

– Я вы­рву, – ска­зал Ван­дер­буль.

– Ты?

– А не­у­же­ли ты? – ска­зал Ван­дер­буль.

Он спрыг­нул с транс­фор­ма­тор­ной буд­ки и, при­хра­мы­вая, по­шёл к под­во­рот­не. Ре­бя­та по­сы­па­лись за ним. В под­во­рот­не Гень­ка ос­та­но­вил их.

– Пусть один идёт.

– Сов­рёт, – за­уп­ря­мил­ся Лёш­ка-Х­валь­ба.

Шу­ри­к-Про­сто­к­ва­ша за­ме­тил:

– Как же сов­рёт? Ес­ли зуб не вы­рвать, он це­лым ос­та­нет­ся.