Виктор Сидоров - Я хочу жить
Вечер тянулся медленно, а ребята, как назло, развеселились и спать не думали. Фимочка рассказывал какие-то байки, и палата пухла от смеха. Уже дважды приходила Ольга Федоровна, требовала утихомириться.
Ванька нервничал, ерзал по койке, злился. Я тоже волновался: если уж он решился бежать, то пусть ему во всем будет удача.
Наконец, уже к двенадцати ночи, палата затихла. Ванька быстро поднялся, сбросил простыню, прошептал:
— Пора, Саньша…
На дворе вовсю светила луна. В открытые окна впыхивал еще теплый воздух с запахами цветов и каких-то трав.
Ванька быстро снял со своей подушки наволочку, подал мне:
— Держи за края.
А сам, открыв тумбочку, принялся вытаскивать из нее и складывать в наволочку наши запасы. Каждый кусок хлеба, каждое яичко или котлету он подносил близко к глазам, вертел в пальцах, обнюхивал и шептал:
— Сойдет… Хорош… Это тоже есть еще можно… И это… Забраковал лишь одно яйцо — самое вонючее.
Даже вздохнул над ним:
— Жаль, черт побери…
Потом сунул в наволочку кое-какие вещички: зубную пасту и щетку, полотенце, тетради, письма из дома, свою знаменитую деревянную ложку и другие мелочи. Достал из сумки витую прочную бечевку, туго перехватил петлей горловину наволочки, а концы бечевки привязал к углам — получилась заплечная котомка.
— Ну вот, все, — произнес Ванька, кладя котомку под койку. — Теперь давай-ка, Саньша, помоги мне гипс снять.
И он вынул из-под матраса большие клещи. Где Ванька взял их, я так и не узнал — не до этого было. Мы вдвоем потихоньку подтащили мою койку к Ванькиной и взялись за дело. У меня был крепкий и острый перочинный нож. Ванька, зажав его двумя руками, резал гипс по всей длине ноги, а я, перевернувшись на живот, рвал его клещами.
Гипс был тверд, как камень. Нож едва надрезал его, и то после огромных усилий. В полчаса мы уже умылись потом, облипли гипсовой крошкой и пылью, пыхтели, как паровозы. Гипс удалось снять часам к двум, а может быть и трем. Ванька поднялся с койки, прошелся рядом, осторожно ступая на больную ногу, прошептал радостно:
— Ничего, ходить можно, а с палкой и пововсе.
Потом он собрал простыню и вытряхнул в окно куски гипса.
Осталось самое главное и трудное: раздобыть одежду. Ведь не поедешь в такую даль в трусах да майке. Мы с Ванькой еще раньше думали об этом, решили: забрать одежду у кого-нибудь из «ходячих». У Кавуна брать не захотели. Значит, придется искать в других палатах.
— Ребята не обидятся, — говорил Ванька, чтобы оправдаться. — Им другое барахлишко выдадут. Недорого стоит. А моя одежа, в которой я в санаторий приехал, пусть остается… Мне не жалко.
И вот пришла пора добывать «барахлишко». Ванька осторожно прохромал к двери, заглянул в коридор, сделал шаг, другой и вдруг, как ошпаренный, влетел в палату. Я даже не успел заметить, как он очутился на койке, под простыней.
— Что? Что случилось?
— Марья!.. Видал, даже ночью не спит. Может, разнюхала что про меня?..
Мы присмирели, притворились спящими: войдет или не войдет к нам? Она вошла. Задержалась у дверей, оглядела палату, потом бесшумно прошла к Борьке Сердюку: он с вечера температурил. Она наклонилась над Борькой, немного постояла, о чем-то задумавшись, а затем так же бесшумно направилась к нам. У меня сердце оборвалось: пропал Ванька! Однако она остановилась возле меня. Я зажмурился и дышать перестал. Почувствовал, как она нагнулась надо мной, а потом легко дотронулась до лба…
Когда Марья Гавриловна ушла, мы еще долго лежали не шевелясь.
Наконец, раздался облегченный вздох Ваньки, и он настороженно приподнялся, прошептал чуть слышно:
— Ну и ну! Словно лунатик. Не спится ей никак, бродит…
Я промолчал, подумал: хорошая она. Беспокоится. Могла бы и утром посмотреть на нас с Сердюком, а вот пришла даже ночью.
Полежав для верности еще несколько минут, Ванька снова отправился. Тихо открыл дверь и вышел в коридор. Я с тревогой прислушался: не попался бы!
Тишина. Слышны лишь дыхание ребят да глухое позвякивание ведра. Видимо, няня все еще копошится в ванной.
А Ваньки все нет и нет. Я уже не на шутку забеспокоился, когда он появился в дверях. В руках у него темнел сверток.
— Ну вот, порядок! В трех палатах побывал…
Он не мешкая стал одеваться. Натянул шаровары, носки, обулся в черные кожаные тапочки, на плечи набросил пиджачок, на голову — панаму и сразу стал другим, незнакомым и будто повзрослевшим.
Зависть кольнула меня. Так захотелось и мне встать, одеться и уйти куда глаза глядят, своими ногами топтать пыль, бродить по лужам, валяться на траве, мчаться в поезде и вообще двигаться. Я уже разучился даже представлять себя шагающим по земле.
— Ты что, Саньша, заснул что ли? — доносится тревожный Ванькин шепот. — Прощаться давай.
У меня защипало в носу, на глаза навернулись слезы. Ванька шептал:
— Ну, пока… Скажи, что я домой. Пусть не думают обо мне худо.
Мы крепко обнялись, поцеловались.
— Счастливо… На вот, возьми. Пригодится. — И я протянул Ваньке свой нож.
Он молча взял его и положил в карман пиджака.
— А это от меня, — раздался шепот рядом со мной. Мы застыли — Ленька!
— Что притихли? Я бы и сам, да… На, Саня, передай… Это были деньги.
Ванька спрятал руки за спину — показалось, что очень много денег.
— Не надо, не надо, Леньша. Тебе самому пригодятся.
— Мне ни к чему они. Бери, Ваня.
Ванька взял деньги, тихо произнес:
— Спасибо, не забуду… Прощайте, ребята.
Прихватив котомку, он быстро вылез в окно и скрылся в кустах сирени.
Мы с Ленькой долго смотрели на лунную поляну, на темнеющую насыпь, всматривались в заросли кустов — не мелькнет ли одинокая фигура Ваньки Бокова, но так ничего и не увидели.
Запись четвертая
Пашка Шиман снова поспорил с дядей Сюськой.
Он теперь частенько забегает к нам посидеть и, как говорит, душу отвести. На этот раз пришел раздраженный, взвинченный.
— Черт знает что!.. Загнали в какую-то дыру. Одно комарье да гарь от паровозов. Только безмозглая башка могла отыскать это место и поставить здесь санаторий.
Ленька буркнул:
— Не надо было ехать.
Сюська махнул рукой:
— Ладно, это не твое дело. Лежи и помалкивай. Умные очень… Эвакуировались, называется. Думаете, далеко уехали? Через месяц — другой немец здесь будет. Теперь его не остановишь.
Пашка сразу на дыбы:
— Еще как остановим! Бегом погоним назад, прикладами, пинками.
Сюська сделал испуганное лицо, отшатнулся назад.
— Ай да ну! Прямо Аника-воин, грозен, силен! Ишь, могучесть так и течет из носу, боязно даже.
Пашка обиделся.
— Что, не так, да? Не так?
— А ты не ерепенься, — строго произнес Сюська. — Ты слушай, что говорят люди понимающие. Пинками, прикладами!.. Детский разговор это. На войне главное — дух. У кого побольше духу, тот и победит.
Пашка разозлился:
— Какого еще духу?
Сюська полусогнул руки в локтях, напыжился, высоко подняв плечи.
— Такого… Нутряной силы. А у нас ее пока не хватает.
Клепиков захохотал. Сюська сокрушенно покачал головой.
— Эх, мальцы, мальцы… Что с вас возьмешь, что услышишь?
Фимочке очень понравилась эта «нутряная сила». Теперь он чуть что, сразу спрашивает: «Ну, как, есть у тебя еще нутряная сила? Повоюем?» Мы хохочем: Фимочка здорово копирует Сюську.
Травкин сейчас лежит на две койки поближе ко мне: Пашка Шиман перешел на Ванькино место, в угол, чтобы ему «не мешали работать». А Рогачев перебрался к Сердюку.
Тот оказался заядлым шахматистом, и Ленька прямо в восторг пришел. Сейчас они «режутся» чуть ли не целыми днями. Кавун, конечно, «болеет» за своего дружка, а я и Пашка — за Леньку.
Однако Рогачеву не везет: Сердюк расшибает его наголову. Кавун даже повизгивает от радости и гордости, а Пашка злится:
— Вундеркинд несчастный! Математик липовый! Игрочишка захудалый!
Ленька будто не слышит Пашкиной руготни, продолжает спокойно и упрямо играть.
Фимочка съязвил что-то насчет Ленькиной «нутряной силы» и снова вызвал веселый смех.
Запись пятая
Стучат колеса и дрожит земля, разносятся над бором, над нашей станцией протяжные гудки паровозов. Они кажутся хриплыми, одинокими, и эхо, передразнивая их, укает из бора.
Эшелоны идут почти беспрерывно: одни на запад, к Харькову, другие на восток, от Харькова к Валуйкам и дальше. На запад бегут цистерны с горючим, платформы с танками и пушками, теплушки с красноармейцами, на восток везут машины, станки, беженцев и раненых. Санитарных поездов больше всего.
Сегодня санитарных прошло особенно много.
Пашка Шиман глухо бросил:
— Наверное, бои тяжелые…
Ему никто не ответил — и без слов ясно. Наши остановили фашистов у Одессы и вот уже месяц держат их у Киева. Можно представить, какие бои идут сейчас там. Мы смотрели, как на станцию медленно вползал длинный состав с эвакуированными. Поезд остановился, и вскоре к санаторию сыпанули люди.
