Пит Рушо - Итальянский художник

— Пойдем, — сказал я, — я познакомлю тебя с Крабом, который живет на плоту; научу жарить анчоусов, и покажу, как рисуют кота. Если не хочешь ехать на моей лошади, я по дороге куплю тебе мула, ты будешь моим баннерильо.

Мальчик приветливо взглянул на меня и ответил по-гречески, что я не должен беспокоиться, а также сообщил, что его папа не разрешает ему надолго уходить от дома. Я присмотрелся к мальчику — сомнений быть не могло, передо мной стоял сын Джакомо Джардини, он был очень похож на отца. Только раскосые греческие глаза мальчика были как у матери.

Я порылся в карманах и подарил мальчику единственное, что у меня было с собой ценного — мелок сангины. После чего я навсегда покинул владения семьи Джардини, чтобы никогда больше не нарушать их вечного уединения. В общем, я уехал, думая про этого мальчишку. Жаль, что он не сирота, — подумал я и устыдился своих мыслей. Не всем же быть, как тебе, — сказал я самому себе с горькой досадой, но когда дорога вышла на побережье, лошадь побежала бойчее, подул морской ветер, и мысли мои переменились.

В тот год я прочитал всё, что было возможно по искусству живописи и архитектуры. Я знал тогда Витрувия почти что наизусть, и в голове у меня сидела таблица коэффициентов золотого сечения, применительно к степени искажения под влиянием линейной перспективы.

Мы много путешествовали, чтобы быть в курсе новых художественных событий, всюду я таскал Азру с собой, и боюсь, что это не лучшем образом отразилось на её воспитании. Мир предстал перед ней нескончаемой чередой постоялых дворов, гостиниц, дворцов и церквей; а также случайных дорожных встреч с бродягами, жуликами, вельможами и паломниками, ожидающими конца света сразу после ужина.

В тот год жизнь как будто решила обрушить на меня всё, что задолжала за предыдущее время. Густота событий и количество работы были невероятными. Непонятно, как я со всем этим справлялся.

Безделие придавало мне силы. Так было всегда. Чтобы работать необходимо много ленится, не позволяя нервной совести совать нос в безмятежность мысли. Осмысленное бездействие всегда плодотворнее не помнящей себя суеты. Я непревзойдённый мастер борьбы с попытками занять пустую голову и руки энергичной бессмыслицей. Но часы и дни, потраченные мною на внешнее оцепенение, были самыми активными периодами моей жизни. Даже чтение само по себе не даёт ничего, чтение пробивает дорогу туда, куда хотел привести нас автор книги. Книга — это повозка, везущая нас в неизведанные земли. Требуется время и работа собственной души, чтобы изучить открывшуюся нам страну. И хорошо ещё, если автор не злодей, и не заманит нас в лихие дебри, среди которых вознамерится убить в нас самое доброе и трепетное, лишить нас надежды и сил.

Великолепные инструменты деятельного созерцания наполняют наш благословенный мир. Для этого созданы тени сосен на песчаной лесной дороге, солнечные блики воды под сводами моста, горящий в костре хворост и мошки летним вечером, танцующие столбом над берегом деревенского пруда. Кому-то же надо на всё это смотреть. Кому-то надо смотреть на журчащую воду ручья и любоваться сиянием медной кастрюли, в то время как в голове у него создаются и гибнут целые миры. Поэтому мне всегда было как будто бы просто рисовать. Мне не надо было ничего придумывать. Всё жило во мне само. Растения, рыбы, птицы, собаки и деревья были понятны мне, я знал их простые и сложные молитвы. Тени, свет, рефлексы и отсветы, движение ветра и тумана, метаморфозы грозовых туч и тени от плывущих облаков на полях, вздрагивание листьев пыльного лопуха под ударами первых капель дождя — всё это было понятно мне целиком и в деталях.

Помимо меня, где-то существовал мир идей моих картин, и только у меня было право входа в это бесконечное хранилище, которое я не успевал зарисовать целиком, а только малую часть, бегло, торопясь, страшась забыть и опоздать. Картины имели не много общего с опытом моей жизни, они как морозный рисунок на стекле в холодную зиму, когда поле за окном замело, и воробьи ищут корм под телегой, где земля не засыпана снегом, картины как иней — растут по своим законам и путям, это их судьба, не моя.

Художник только наседка — чудо рождения цыплёнка нельзя приписать курице, потому что курица своим куриным умом и сердцем не сможет сочинить не только цыплёнка, но и яйца. Не было бы художников — картины клубились бы в умах людей, стояли бы морскими миражами, как прекрасные острова, как давно прошедшая весна детства какого-нибудь 1474 года, ради которой мы все и живём.

Всё было готово до меня, висело спелыми гроздьями, только протяни руку; бурлило мелкими колючими пузырьками восторга, покрывалось мурашками нетерпеливой неги.

Смысл являлся мне отчётливо, как счастье и любовь. Смысл — это как крылья, когда сам воздух — гладкая дорога в небе. Мне же оставалось только красить, проводить линию плашмя или узким краем кисти, что я и проделывал с ошеломляющей быстротой, доводя простую технику до виртуозного совершенства, используя изощрённую живопись с самоуверенностью маляра. Главным в моей работе всегда было безделие. Тени и свет, пятна теней и света проплывали в моей голове, когда я лежал на сухой траве и глядел невидящими глазами в выцветшее от зноя небо. Была среда 25 июля 1500 года. Я лежал на пологом склоне, ощущая спиной тёплую твёрдость земли. Земля за моей спиной была тяжела и огромна. Я лежал долго и неподвижно. Стукали и звякали колокольчики стада. Жук полз надо мною по согнутому стеблю травинки, я ждал, что станет он делать, когда доберётся до самого конца. Маленький жук пробрался через неудобную метёлку семян, засуетился, поднял рифлёные надкрылья и улетел. Исчез, как будто его и не было никогда.

Пасущиеся коровы, всхрапывая и фыркая, подошли ко мне так близко, что я хотел было прогнать их. Рогатая тёмно-рыжая голова с мухами, сидящими между глаз, склонилась ко мне. Шерсть у неё на лбу закручивалась воронкой, как на макушке у ребёнка. Корова принялась жевать мой рукав, щекотно дыша мокрым носом мне в ухо и в шею. Где-то рядом стали беспокойно щёлкать небольшие птички, из той неведомой породы луговых птиц, которые любят сидеть на конском щавеле, панически щёлкая и отрывисто чечекая, если вы подошли к ним слишком близко. Корова перестала меня жевать и подняла голову. Я проследил за взглядом коровы, приподнялся на локте и с изумлением обнаружил…

— Сеньор Феру, вы совсем не едите, — услышал я голос Лючии-Пикколли, она оторвала меня от воспоминаний.

— В самом деле, я что-то задумался.

Я задумался. И с удивлением обнаружил. На самом деле ни с каким удивлением ничего я не обнаруживал. Я приподнялся на локтях и увидел на некотором расстоянии от себя. Это тоже неправильно. Смысл не в этом. Вот вы лежите в траве, смотрите в небо. Небо, кстати, не было «выцветшим от зноя», небо как раз было синее, как будто его покрасили. Просто было слишком много света. Итак, вы часа два прекрасно лежите, и вас жует корова. И, конечно, вам не нравится, когда рядом начинают покрикивать обеспокоенные сорокопуты. Вы приподнимаетесь на локтях, разглядеть вы толком ничего не можете, потому что долго глядели в яркое небо, и в глазах у вас проплывают светящиеся зеленые пятна. Вы не понимаете, как правильно себя вести: крикнуть «эге-гей, я здесь»? спрятаться? Может быть пока вы тут лежали, приблизился вечер, и дети пришли загонять коров по дворам. Они пришли за своими телками, а тут вылезаете вы — полусумасшедший, с клочковатой бородой и лицом красным от солнца. Разумеется, поле на котором вы лежали получит после этого название Сатирова луга или Холма Пана, что-то в этом роде.

Всё это я пытался сообразить разомлевшим на жаре ленивым умом. И вот теперь, на некотором расстоянии от себя я увидел повозку, осла, впряженного в повозку, и две фигуры. Фигуры бойко жестикулировали, до меня долетела трель, состоящая сплошь из числительных. Оба говорили одновременно с нереальной для человеческих существ быстротой. У меня в голове всплыли отрывки таблиц Брадиса, но когда я попытался извлечь кубический корень из двухсот восьмидесяти трех, мой мозг остановился, а душа как бы возвысилась и поплыла над лугом, не желая больше подвергать себя подобным алгебраическим опытам.

Это были торговцы — мужчина и женщина. Мужчину я не разглядел. Помню только, что на нем были французские сапоги выше колена. А девушка показалась мне знакомой. Так как в этот момент моя душа висела над склоном холма, и поле простиралось подо мною наподобие моря, то что-то знакомое, морское почудилось мне в этой девушке. Душа моя свернулась воронкой, завертелась и вернулась на прежнее место, но не совсем на прежнее, а как-то немного иначе. «Ромина», — произнесла моя душа откуда-то изнутри той части меня, которую можно было бы назвать средостением. Я согласился с душой, и вправду это была рыбацкая девушка Ромина. Я вспомнил плот Краба, индийского человека, привозившего на лодке тюки, разглядел, что повозка Ромины была сейчас нагружена похожими тюками. Аааа, — подумал я, — так они контрабандисты.