Другая осень - Валерий Михайлович Воскобойников
А я не знал, о чём рассказывать.
— С кем-нибудь подружился? Поручение дали?
— Это не так просто, — ответил за меня папа.
— А девочку? Ты узнал, как зовут девочку, с которой сидишь?
— Коробицына.
— Коробицына? — удивился папа. — Знакомая фамилия.
— Ты так и зовёшь её — Коробицына? — спросила мама.
— Я с ней не разговариваю.
— Уже успели поссориться! — испугалась тётя Розалия.
— Она молчит целый день, и я тоже. А так — нет, не ссорились.
— И ты тоже молчал? Два дня промолчал? — удивилась мама.
— По-видимому, их учитель применяет верные методы педагогики, — сказала тётя Розалия.
Папа говорит, что у тёти такая любовь — к умным словам.
* * *
Сегодня после уроков ко мне подошли ученики Чистяков и Четвериков. Они ходили вместе всё время и по коридору, и в буфет, и даже в уборную.
А сегодня они подошли ко мне.
— Слушай, ты чего один? — сказали они. — Поехали с нами.
— Куда?
— А куда попало, — сказал Чистяков.
— Тенц-бемц, куда поедем, туда и приедем, — сказал Четвериков.
Я так никогда в жизни не ездил, чтоб ехать и знать, что никуда не еду и ни за чем не еду, а просто так еду.
— Поехали на этом трамвае! Смотрите, какой трамвай! — закричал Чистяков на улице.
Трамвай был самый обыкновенный.
— Ты на водительницу посмотри! — хохотали Чистяков с Четвериковым.
В кабине сидела старая-престарая тётка. Курила трубку. Потом вынула трубку и пыхнула дымом.
Людей в вагоне было немного. Мы стали смотреть в окна.
— Давай считать военных, — предложил Чистяков. — Мы на той стороне, а ты — на этой. У кого больше.
Первым военным у меня был суворовец.
— А милицию? Милиционера тоже считай, — сказал мне сосед пассажир.
Трамвай дошёл до конца, и там начинался парк, сразу от остановки.
«Приглашаем на день здоровья, — висела на главных воротах афиша. — Беседы с врачами, медицинские викторины».
Людей почти не было в парке, а может быть, все праздновали своё здоровье и беседовали с врачами.
На дорожках лежали разноцветные листья. Жёлтые, красные. Мы шли, поддевали их ногами, и листья приятно шуршали.
Потом мы вышли к озеру.
Вся вода была гладкой и не двигалась. В озере отражались деревья, кусты, даже небо с облаками. Мы тоже отражались в озере.
У другого берега стояли лодки. Деревянный помост и пустые лодки. Лодочная станция.
— Пошли туда, — сказал Чистяков, — покатаемся.
Мы подошли к пристани, но от лодок нас прогнал сторож.
Мимо нас провела малыша молодая мама. Она шла к лодкам, вытянув руку с талончиком.
— А мы вас покатать можем! — крикнул ей Чистяков.
Мама остановилась.
— Разве вы умеете? — спросила она.
— Умеем! Мы умеем! — обрадовались Чистяков и Четвериков.
— Я не знаю… Вам ведь деньги надо платить?
— Не надо, мы за так.
Они вчетвером пошли на лодку, а я остался, потому что был лишним.
— Попросись, как мы, и догонишь нас, — сказал мне Чистяков.
Но я не мог, как они, просить.
Мимо несколько раз проходили матери с детьми, а я так и не предложил им: «Давайте я вас покатаю». Даже догнал одну старушку с мальчишкой-детсадником, чтобы предложить, но в последний момент свернул в сторону и притворился, что рассматриваю упавшие на землю листья.
Чистяков и Четвериков сидели на вёслах в своей лодке, а молодая мама на задней скамейке держала малыша.
А я ушёл под большое дерево и смотрел, как в ровной воде красиво всё отражается. Я смотрел долго и даже не заметил, сколько прошло времени. Потом я увидел Чистякова и Четверикова. Они как раз выходили из лодки.
— Я мозоли, тенц-бемц, натёр, — сказал Четвериков, — во как мы много катались.
Мы ещё походили вдоль берега.
Около воды лежали белые камни большой кучей. Мы стали кидать камни, кто дальше.
— Я кину, тенц-бемц, это уж кину, — сказал Четвериков. — Я с разбегу буду кидать.
Он разбежался и не успел остановиться. Прямо с камнем он влетел в воду. И встал там, в озере. У него и брюки стали мокрыми, и лицо он себе всё забрызгал. Он стоял по колено в воде и смеялся.
— Тону! Ой, спасите, тону! — кричал он, смеясь.
Мы вытащили его за руки.
На асфальте за Четвериковым оставались мокрые следы. До самого выхода из парка шла за ним мокрая дорожка.
У выхода стоял автомат с газированной водой. Он был, наверно, испорчен. За одну копейку наливал уйму газированной воды, целое ведро, и никак не мог остановиться. А сироп не лил. Но вода и без сиропа была вкусной.
Мы ехали назад в том же трамвае. Та же водительница пожилая курила свою трубку и объявляла басом остановки.
Мы гуляли, а она успела сводить трамвай до другого конца и вернуться к нам.
* * *
Утром по дороге в школу я решил, что заговорю сегодня с Коробицыной сам. Смешно, сидим рядом на всех уроках, кроме физкультуры, и не сказали ни слова. Она, как увидит мой взгляд, так сразу отводит глаза в сторону и молчит. И я тоже почему-то сразу прячу глаза.
Сегодня уже я обязательно заговорю, решил я. Приду и заговорю.
— Привет, — скажу, — я тебя видел вчера.
Она заинтересуется сразу, где это я её видел. Вот и разговоримся.
Когда я вошёл в класс, она уже сидела на своём месте. И я забыл, что надо заговорить с ней, потому что ожидал, что она придёт после меня. И мы опять стали молчать.
Но на первом уроке она сама вдруг написала записку. «Как вас зовут?» — вот что она написала.
Удивился я этой записке! За что она вдруг меня на «вы» назвала!
Но я ничего не сказал и написал: «Саша».
«А меня — Марина Коробицына», — ответила она.
Я промолчал. Тогда она ещё написала: «Вот мы и познакомились. Правда?»
«Странная какая!» — удивился я про себя. Но всё-таки кивнул головой в ответ.
На следующем уроке мы снова молчали. Я теперь совсем уж не знал, как с ней разговаривать. Не на «вы» же. Все удивятся, если я её «вы» назову. Подумают, издеваюсь. Мы ведь не англичане.
— Ты не обижаешь свою соседку? — спросили меня мама и тётя Розалия в гостинице. — Какая она из себя?
— Хорошая девочка, — сказал я. — Вежливая такая и умная.
— Ты её не обижай, — повторила мама.
* * *
После уроков класс оставили на сбор отряда.
— А мне на сборе можно сидеть? — спросил я председателя Носова.
— Конечно, нельзя. Примем, насидишься ещё.
Я вышел из
