Цемесская бухта - Олег Петрович Орлов
Прощаясь с бухтой, думал я почему-то о словах Петра Петровича: «Нельзя не помнить тех, кто был прежде нас…»
Удивительное дело: живешь на свете и не ведаешь о тех местах, которые есть на белом свете. А потом узнаешь про них многое и начинаешь любить всем сердцем. И людей узнаешь и начинаешь любить…
И уж куда бы ни уехал, где бы ни жил, все это будет в тебе навеки.
ШАХМАТЫ ЛЕЙТЕНАНТА ШМИДТА
Про моего доброго знакомого, старого капитана Петра Петровича, вы уже знаете.
Так вот, как-то приехал я к нему в гости и вижу: сидит мой Петр Петрович над шахматной доской. Сидит и лоб рукой подпирает, словно был занят сложнейшей шахматной задачей. Каким-нибудь ферзевым гамбитом или сицилийской защитой.
— Здравствуйте, — говорю, — Петр Петрович. — Решаете задачи шахматные?
— Здравствуйте, здравствуйте… — отвечает. — Не совсем шахматные, а скорее, человеческие. И даже, если хотите, могу рассказать вам одну историю.
— Еще бы не хотеть!
— Тогда слушайте. — Отодвинул Петр Петрович бережно шахматную доску. — Было это, — говорит, — года три тому назад, если не ошибаюсь, а может быть, и все четыре. Приходит ко мне один старик. С виду невзрачный и одет так, что можно сказать: живется ему нелегко. Ну, ладно. Не мое это дело, кто как одет. Воспитанность человека, как вы знаете, и в том, чтобы не замечать, кто как одет.
Спрашивает меня:
«Вы такой-то?»
«Да, — говорю, — это я».
«Много о вас, — говорит, — наслышан. И знаю, что вы весьма интересуетесь историей флота — кораблями и моряками. Знаю также, что собираете разные редкости. Потому и хочу в таком случае сделать вам небольшой подарок».
И выкладывает на мой письменный стол эти самые шахматы, которые вы видите.
«Обратите, — говорит, — внимание — это не простые шахматы: они принадлежали герою восстания на крейсере «Очаков», тезке вашему лейтенанту Петру Петровичу Шмидту».
Посмотрел я, знаете ли, так же, как вы сейчас смотрите, на шахматы: дивной работы фигурки, восточной! Пешки — маленькие солдатики со щитами и копьями. Кони — настоящие всадники. А то, что мы слонами называем, — слоны и есть, с башенками на спинах.
«Шахматы ваши, — говорю, — очень красивые, но как они к вам попали, если принадлежали, как вы утверждаете, знаменитому лейтенанту Шмидту?»
«Как попали? — спрашивает. — А вот как. Я тогда совсем еще был мальчишкой, и жили мы в Одессе. Родитель мой, да будет светлой его память, практиковал врачом. Квартиру же мы имели рядом с той, что снимал Шмидт.
Мой отец большой любитель шахмат. Шмидт тоже. Частенько они по вечерам сходились за шахматной доской. Нет, нет, не за этой. Играли они в шахматы, которые были в нашем доме и принадлежали моему отцу. Неплохие были шахматы, но с этими ни в какое сравнение, конечно, не шли. Да этих у Шмидта тогда еще и не было.
Так вот, значит, собирались они, и не только играли, но и, как я помню своим тогда еще скудным мальчишеским умишком, вели долгие разговоры о тогдашних всем близких событиях. То есть о тяжкой народной жизни, о рабочих волнениях, о восстании на «Потемкине» и о том, как можно все улучшить и переделать, чтобы для всех были и свет и свобода.
Случалось, Шмидт болел, и тогда мой отец лечил его и, как Шмидт ни настаивал, чтобы заплатить, никогда причитавшегося гонорара с него за лечение не брал.
Шмидт, как вы знаете, в те годы уже в военном флоте не служил, а работал в торговом. В России была такая пароходная компания — «Добровольческий флот». И пароходы ее — «Москва», «Казань» и многие другие — перевозили срочные грузы и пассажиров во все концы земного шара. На одном из таких пароходов Шмидт и плавал. И случалось ему бывать в рейсах и на Дальний Восток, и в Китай, и в Японию. И вот однажды, вернувшись из Японии, он привез эти шахматы. Заплатил, должно быть, уйму денег — шахматы-то настоящей работы, серьезных мастеров. Но Шмидт, надо вам сказать, любил красивые вещи, был человеком с большим понятием красоты. Не саму вещь любил, работу ценил. Да… И вот как-то приходит он к отцу моему и ставит перед ним эти шахматы. Мой родитель даже ахнул. Сперва на этой доске он даже играть боялся — как бы не уронить фигуру да не разбить. А меня и близко не подпускал. С той поры они только в эти и играли.
Подошел 1905 год. Восстал против царя черноморский крейсер «Очаков». Матросы знали Шмидта как человека справедливого, заступника всегдашнего в былые годы его в военном-то флоте. И выбрали они его руководить восстанием. Думаю, что Шмидт понимал: не одолеют они царя. Сил, чувствовал, еще мало.
Помню, как видел я его в последний раз. Пришел он проститься с родителем моим. Лицом был светел, но задумчив и молчалив. И сыграли они в шахматы в последний раз. А потом Шмидт моему отцу и говорит: «Дорогой мой! Может быть, не судьба нам будет больше свидеться. Приближаются для меня важные события. Посвятить я вас целиком по известным соображениям, от меня не зависящим, не могу. Уж простите. Но в знак нашей давней дружбы прошу от меня принять эти шахматы».
Впрочем, родитель-то мой понимал, на какое святое и правое дело идет Шмидт — умирать идет за революцию.
Так эти шахматы у нас в семье и остались.
А через некоторое время увидел я отца моего в сильнейшем, можно сказать, расстройстве, прямо в горе. Сидел он над шахматами в одиночестве и утирал слезы. И когда я, неразумный шпингалет, побеспокоил его глупым вопросом, он не дал мне подзатыльника, как и следовало, но положил руку мне на голову и сказал: «Запомни, сынок, этот день. Потому что ушел от нас удивительной доброты человек…»
И узнал я, что на пустынном острове Березань, неподалеку от Севастополя, по приказу царя Николая II вместе с тремя матросами был расстрелян лейтенант Шмидт.
Да, плакал мой родитель. Плакал, не скрывая слез. Как, может быть, только потом плакал по нашей умершей в гражданскую войну матушке.
И как зеницу ока хранил он потом эти шахматы. И уж никогда и ни с кем не играл. Это была его великая и благоговейная память.
Родитель мой, будучи уже в преклонном
