Мария Мартиросова - Красные, желтые, синие (сборник)
Тётя Нора спохватывалась, вынимала из холодильника припрятанную палку сервелата и паковала её в отдельную сумку с продуктами, собирала в свою новую импортную косметичку йод, аспирин, анальгин, бинт, пластырь, левометицин, марганцовку.
– Только доедете – сразу позвони, продиктуй мне свой адрес, телефон, – без конца повторяла тётя Нора. – Попроси разрешения у командира, скажи, майрик[46] волнуется, не спит, сердце, давление, сахар… Скажи, что единственный сын…
Артур, приобняв меня за плечи, гладил маму по голове, обещал писать письма, звонить, как только представится удобный случай. А вернувшись домой, без остатка съесть любой тёти-Норин чаш[47], даже хаш.
Мы и вправду почти каждый день получали от Артура письма. Лёгкие, несерьёзные, неправдоподобно щедро усыпанные восклицательными знаками. В таких словах и с такими же восклицательными знаками Артур обычно клялся тёте Норе, что обедал, дяде Сурику – что вёл машину на черепашьей скорости. Всего несколько строчек крупным почерком – о том, какое пекло сейчас стоит в Чаренцаване[48], о Мушеге, у которого после сбора «калашникова» каждый раз остаются лишние детали, о Вагане, начищающем кирзачи присланным из Алжира «Саламандером», о целой стае белых и сизых голубей, прикормленных пайковыми крошками. Тётя Нора по сто раз перечитывала эти письма: про себя, вслух, дяде Сурику, нам, дяде Армену и даже Ерванду. Посмеивалась над Мушегом, советовалась с дядей Суриком, пропустят ли её в казарму с вентилятором.
Самые верные сведения о положении в Баку были у Ерванда, ведь он целыми днями пропадал в Звартноце, в центре приёма беженцев. Бегал по каким-то поручениям, распределял минеральную воду, лекарства, мыло, зубную пасту. Ереванский аэропорт работал в интенсивном режиме, дополнительно принимая рейсы с беженцами из «соседней республики» (так в газетах и по телевизору называли Азербайджан). Не объявлялось ни об одном прямом рейсе, зато десятками приземлялись самолёты из Грозного, Красноводска, Тбилиси, Новороссийска. И залы аэропорта вмиг становились чёрно-белыми. Чёрными – от измученных смуглых лиц, тёмных волос детей, белыми – от наскоро перебинтованных голов, рук, ног, от седины стариков.
Иногда Ерванд забегал к нам, совал мне пакет с парой-тройкой пол-литровых бутылок «Ессентуков», «Бжни», куском импортного туалетного мыла, упаковкой шипучего аспирина.
– Бери-бери давай! Вы же тоже беженцы, значит, и вам полагается.
А в прихожей шёпотом спрашивал меня, что слышно о наших. Пишут-звонят? Получается у папы с обменом? Говорят, в Баку совсем плохо: «Народная армия» весь город в кулаке держит. Даже нападает на приграничные армянские и карабахские сёла, города. В Аскеране[49] же вообще настоящая война идёт…
Мы почти месяц не получали писем от Алиды. Каждый вечер мама набирала наш бакинский номер, но никто не снимал трубку. У тёти Нины тоже была тишина, у тёти Фиры – всё время короткие гудки, не отвечали и тётя Валида, и дядя Рамиз. Даже Ерванд уже не мог придумать, что могло там случиться. Жанна Арташесовна советовала нам ехать в Москву, обивать пороги всяких министерств, прокуратур, добиваться официального запроса в Баку.
Ашхен заходила к нам раз в две-три недели – узнать новости, послушать письма. Я даже на лоджии чувствовала тонкий запах её французских духов, ловила редкие негромкие ответы на торопливый поток тёти-Нориных вопросов, слов.
– Не знаю, что дальше будет, Ашхен-джан, – жаловалась тётя Нора, – как жить, что кушать, где что покупать? Эта проклятая блокада скоро всё моё здоровье сожрёт! Хорошо хоть, электричество в центре пока не отключают!
– Что поделаешь, тётя Нора? – вздыхала Ашхен. – Надо набраться терпения. Не вы одни, вся Армения сейчас страдает. Топливный, энергетический, продовольственный кризис. Магазины пустые, вчера полдня жидкость для снятия лака искала, нигде нет. Пришлось ацетон у папиного шофёра просить. Ужас!
Тётя Нора тут же переключалась на отца Ашхен. Интересовалась его здоровьем, настроением, мнением по поводу блокады. Хотя про блокаду можно было бы и не спрашивать. И так по телевизору почти каждый день крутят выступления замминистра. От имени правительства и от себя лично он призывал армянский народ к терпению и осознанию того, что сложившаяся ситуация – всего лишь временная трудность. Что в такие тяжёлые времена нужно думать не о собственных сытости и комфорте, а о судьбе своего многострадального отечества. Как армянские парни из созданных недавно отрядов ополченцев, обороняющих населённые пункты от нападения азербайджанских банд. Вот пример, достойный подражания, а не те «патриоты», что покидают свою родину после первого же отключения электричества. А в конце выступления замминистра иногда выразительно прочитывал отрывок из стихотворения:
Уезжаете?.. Всего хорошего!Что ещё я пожелать могу?Только стынет слов армянских крошево,Брошенное вами на бегу.И родник забытый засыхает,Знойных вихрей не переборов.Хлопнула калитка. ЗатихаетЗвук шагов. Покинут отчий кров[50].
В ночь на первое сентября мы проснулись от длинных междугородних звонков. Дядя Сурик, опередив маму, схватил телефонную трубку, раздражённо дёрнул верёвочку незагорающегося бра.
– Айо! Слушаю, говорите! Да, слушаю! Кто это?
Тётя Нора застыла в дверях спальни, белея в темноте длинной ночнушкой; мама тянулась к трубке:
– Наши? Вагиф, Алида?
Но дядя Сурик лишь молча отстранялся, напряжённо слушая прижатую к уху трубку.
– Всё, – сказал он нам, отойдя от телефона. – Спать идите. Нора, где в этом доме свечи лежат? Я эту блокаду!.. – И, не реагируя на тёти-Норины вопросы, закрылся в комнате Артура. А рано утром, заняв у соседа по лестничной площадке полбака бензина, уехал, так и не ответив ни на тёти-Норины, ни на мамины вопросы.
12Дядя Сурик вернулся в Ереван поздно ночью в кузове старого помятого грузовика с табличкой за лобовым стеклом: «Аскеран. Молодёжно-студенческий отряд самообороны Арцаха». Всю дорогу дядю Сурика трясло и подбрасывало на узкой деревянной лавке, а он, согнувшись, прижимал свои ладони к одному из трёх цинковых гробов.
Тётя Нора упрямо качала головой, горячо доказывая соседям, шофёру, мне, маме, что это какая-то ошибка. Что Артур сейчас в Чаренцаване, на сборах от институтской военной кафедры. Что нужно срочно позвонить в часть, позвать к телефону Артура или хотя бы Мушега с Ваганом, и всё сразу выяснится… Дядя Сурик, не снимая правой ладони с гроба, левой неловко пошарил в кармане, вытащил покорёженные японские часы и молча протянул их тёте Норе.
Перед похоронами был устроен долгий митинг на Театральной площади. На трибуну один за другим выходили выступающие и, обращаясь то к трём закрытым, стоящим на помосте гробам, то к тёте Норе, то к огромной толпе слушателей, начинали говорить речи. О коварстве врага, применяющего противотанковые мины. О своём почтении и глубоком уважении к этим трём святым мученикам, павшим за армянскую нацию. О мужестве, уподобившем их львам, богам. О пролитой крови, обеспечившей вечное существование армянского рода и чести. Я напряжённо пыталась понять каждое слово, шёпотом спрашивала перевод у мамы. Но вскоре оказалось, что, в общем-то, все говорят почти одно и то же, меняя лишь порядок слов.
Я, как в детстве, бесконечно раскладывала по слогам имена «А-ртур», «А-шот», «А-га-си». Все три на букву «А», как три верхние строчки алфавитного списка из школьного журнала. Первые, с кого обычно начинается в классе повальный бессмысленный опрос…
Справа и слева от тёти Норы стояли досрочно вернувшиеся из Чаренцавана Мушег и Ваган. Терпеливо кивали в ответ на ежеминутно повторяемое тётей Норой:
– Даже не видела, кто там лежит, не открыли, не показали. Точно знаю, там не он, не Артур. Этот Сурик, эщи клёх[51], привез какой-то запаянный железный ящик… Я же знаю, материнское сердце же не обманешь! Там не он, не мой мальчик!
Два дня назад Ваган тайком передал мне пачку неотправленных писем Артура. Ровно двадцать пять штук, их хватило бы на целых семь-восемь недель. О последних летних днях, о начинающейся осени, о водолазке, непременно надеваемой под гимнастёрку в самом начале первых холодов, о море дармовых грецких орехов, осыпающихся во дворе казармы. Ваган долго рассказывал мне, как они с Мушегом отговаривали Артура от Аскерана, как упрашивали ехать с ними в Чаренцаван… Но разве его переубедишь? Взял с них слово, что будут прикрывать его по телефону, отсылать в Ереван заранее написанные письма со штемпелем Чаренцаванской военной части, и уехал. Что теперь делать с этими письмами? Может, когда всё немного уляжется, я осторожно отдам их тёте Норе, дяде Сурику?
– Артур, Ашот, Агаси, – вдруг раздался с трибуны голос замминистра, отца Ашхен. – Ереванец, мегринец, кафанец… Трое бесстрашных юношей, пожертвовавших собой ради освобождения своей Родины. Трое достойнейших мужчин, награждённых правительством медалью «За мужество». Безмерна эта потеря для нашего Отечества, для всего армянского народа, для меня лично. Но самое главное – для их матерей и отцов. Нет сегодня тут с нами родителей Ашота, Агаси, но родители Артура Мамиконяна – вот они. – Замминистра навёл ладонь на тётю Нору и начал читать стихотворение:
