Евгений Астахов - Наш старый добрый двор
— Никсик как почти кандидат наук разрабатывает оборонную тему особой важности. Нам скоро установят телефон, чтобы можно было звонить прямо в Москву. Вы знаете, ему тоже дали литерные карточки и талоны в закрытую столовую: он очень ценный специалист. Ему бы еще жениться…
И только когда на террасе показывался летчик, Туманов переставал расхваливать Никса и уходил на кухню мыть под краном оставшиеся со вчерашнего дня грязные тарелки.
В комнате летчика пахнет крепким табаком. Летчик теперь больше один — Алик после школы спешит в аэроклуб и домой возвращается поздно вечером, усталый и голодный. Он стаскивает с головы запыленный кожаный шлем, говорит улыбаясь:
— Инструктор обещал к концу месяца разрешить первый прыжок. Высота — тысяча метров. Здорово?
— Здорово, — соглашается летчик. — Кушать хочешь, прыгун?
— Еще как!
— Разогревай. Сегодня у нас обед отменный, с тарелкой срубаешь.
— Сам кухарил?
— Куда мне так. Кетеван Николаевна опять подключилась. Я, говорит, вам сварю такое харчо, какое любил мой сын Гигуша.
— Она старуха ничего. Сколько лет прошло уже, а все вспоминает сына, все говорит о нем.
— Балда ты! — сердится летчик. — Да разве можно забыть сына?
— Но муж-то ее, князь этот самый, удрал же за границу и не вспоминает небось, хоть и отец.
— Для человека, который отрекся от Родины, недолго отречься и от всего остального, без чего не представляют себе жизнь настоящие люди…
Летчик долго набивает табаком папиросные гильзы и курит, курит. Терпкий дым плывет к потолку, облаками стелется по карте с белыми и черными флажками. Все неумолимее их цепочка, все ближе она к темно-коричневой гряде гор, перешагнуть через которую флажкам не суждено. Но об этом еще никому не известно…
Когда летчику становилось совсем уж невмоготу, он открывал ящик письменного стола, доставал деревянную коробочку и, открыв ее, долго смотрел на красное, как кровь, знамя и золотые буквы на нем: «Гвардия».
Этот значок прислали ему однополчане. Вместе с письмом.
«Нашему полку за бои под Москвой присвоено звание гвардейского. На днях вот вручили боевое гвардейское знамя и нагрудные значки. Ты по-прежнему с нами, Паша. По-прежнему поднимаем в небо боевую машину капитана Пинчука. Сейчас доверили это очень хорошему парню, твоему тезке, младшему лейтенанту Павлу Воробьеву, Воробышку, как мы называем его. Задиристый воробышек двух стервятников уже носом в землю ткнул. Вообще в полку все больше молодежь. Из тех, кто летал в финскую, осталось всего трое: ты, Валька Самойлов да я. Остальных нет, Паша. Через тяжеленные бои прошел полк, особенно в зиму сорок первого.
Третью по счету машину называем мы твоим истребителем. Войну она кончит в Берлине, даем тебе в этом крепкое слово. Хочется мне, Паша, чтоб Воробышек долетел бы на ней до победы, очень хочется…
Посылаем тебе торжественно, перед строем, заочно врученный капитану Пинчуку нагрудный значок гвардейца. Носи его с гордостью!..»
Летчик не носил значка. Хранил его в коробочке.
Однажды этот значок увидела Цицианова.
— Поздравляю вас, Павел Александрович. Теперь вы гвардейский офицер. Это такая высокая честь!
— Спасибо, Кетеван Николаевна…
— Мой брат тоже был гвардейским офицером. Поручиком… Он погиб еще в русско-японскую войну под Мукденом. Совсем молодым… Как неумолимо быстро летит время, Павел Александрович! Изменяет все вокруг, делает прекрасным или, напротив, уродливым. Мы не всегда замечаем это, бежим вместе с временем, стараясь не оглядываться…
А вот Иве порой казалось, что жизнь во дворе с тремя акациями течет так же, как и год назад. Волейбола только по воскресеньям нет да ламп вечерами на террасах не зажигают — светомаскировка. И было ему не совсем понятно, когда взрослые говорили:
— Как удивительно изменилось все в нашем доме!..
— Да, да, — вздыхала в ответ бывшая актриса Мак-Валуа. — Все стало другим, неузнаваемым…
Она ходила теперь в пальто, перешитом из шинели, и в сапогах. Сапоги слегка велики ей.
— Я хранила их как память о муже. Теперь вот ношу… Знаете, недавно моряки подарили мне тельняшку. Это было так мило, так волнующе трогательно! Вообще моя работа в агитбригаде, выезды с концертами в воинские части, госпитали, реакция публики, как это все вдохновляет! Я заново переживаю свою молодость…
После отъезда Вадима Вадимыча Ива уже не с такой охотой спешил на утрамбованный двор музыкальной школы. Новый командир полка без конца проводил длиннющие занятия по военной истории, что очень уж напоминало школьные уроки. Вся разница заключалась в том, что сидели юнармейцы не за партами, а прямо на земле, в тени кирпичного забора. Комполка занятия проводил нудно, то и дело заглядывал в какую-то тетрадочку, поднося ее к самым очкам. Дважды он организовывал военные игры. Юнармейцы маршировали под оркестр до самого конца Верхнего шоссе, потом разбивались на две равные группы — на «красных» и «синих». Начиналось нечто вроде «казаков и разбойников» — игры, которой обычно после пятого класса уже никто не увлекается.
Арбитром в этой свалке бывал сам комполка. Он обматывал рукав своего пальто полосатым кашне и бросался в самую гущу сражавшихся.
— Ты убит! — кричал он, хлопая по плечу каждого, кто попадался ему под руку. — Ты тоже убит!.. И ты!.. С поля, в сторонку!
Потные, взъерошенные бойцы отходили в сторону, садились на траву и смотрели, как мечется из стороны в сторону их новый комполка, как размахивает рукой, обвязанной кашне с бахромой.
— Это он привязал к рукаву шарфик, чтоб его самого по башке не стукнули, — заявлял догадливый Ромка. — Тоже еще: убит, убит. Сам ты убит, забурда!..
Вообще-то большинство «убитых» сразу же оживало, стоило им лишь исчезнуть из поля зрения близорукого арбитра. Поэтому результат военных игр, равно как и их путаные правила, мало интересовали юнармейцев.
Во всем полку не было ни одного, кому бы нравились эти суматошные баталии. Кроме Ромки. Тот получал от них двойное удовольствие: во-первых, можно было сколько угодно орать благим матом, а во-вторых, безнаказанно потешаться над командиром полка, которого он сразу и безоговорочно причислил к разряду «учителей-мучителей».
— Аоэ! — надрывался Ромка, распихивая всех и потрясая деревянным автоматом — учебные винтовки брать на военные игры запрещалось. — Давай вперед! Я синий-красный, человек опасный! Фюрер, за мной! Куси их!
— Ты убит, ты уже убит! — пытался унять его комполка.
— Откуда убит? Кто сказал? Видите — бегаю, значит, живой пока. Аоэ!
— Не нарушай порядок! В сторону, с поля!
Но Ромка тут же исчезал, чтобы через секунду появиться в другом месте. Продолжая орать свое «Аоэ!», он носился как угорелый наперегонки с псом, хохотал, свистел, и вся эта кутерьма, крики, собачий лай полностью разрушали ту атмосферу «серьезного мероприятия», которую усиленно старался создать новый комполка.
— В следующий раз, — предупредил он Ромку, — я не допущу тебя до полевых занятий — так он называл свой вариант «казаков и разбойников», — тем более с собакой.
Но в следующий раз на сборный пункт пришло всего человек двадцать, не больше. Военрук насмешливо поглядывал, как смущенный комполка, нервно протирая очки кончиком полосатого кашне, объяснял что-то дирижеру оркестра. Тот нетерпеливо похлопал себя по штанине лакированной палочкой и сказал:
— А нам что играть, что не играть, все одно — деньги вперед уплачены.
Оркестранты взвалили на плечи геликоны, спрятали в футляры кларнеты и валторны. Оркестр удалился молча, без музыки. Впереди шел барабанщик, выпятив барабан, точно огромный живот. Военная игра не состоялась.
— Вы хорошее дело портите, — тихо сказал командиру полка военрук. — Если не умеете, зачем взялись?
— То есть как не умею?! — вспыхнул комполка. — К вашему сведению, я педагог по образованию!
— Э! При чем образование? Они себя солдатами хотят почувствовать, мужчинами, а вы им что? Скачи на палочке с деревянным ружьем и думай, что ты джигит, да? Лучше на трамвайной «колбасе» джигитовать, там интересней получится.
— Но дети…
— Какие дети, дорогой? Четырнадцать лет — разве дети! Сейчас война, все взрослые, вот в чем дело.
— И все равно, — не сдавался очкастый комполка, — игровые элементы необходимы при воспитании мужества, об этом нам говорит опыт таких…
— Слушайте, вы очень много, я вижу, учились, и все на чужом опыте. А я учился мало, зато свой опыт имею — только в этой школе уже десять лет военруком…
Мужество! Они когда в лахти играют и то больше мужества надо, чем для ваших этих, ну… «военных» побегушек. Извините, пожалуйста, не обижайтесь — что думал, то сказал.
— Чем критиковать да поучать, взялись бы сами! — огрызнулся уязвленный комполка. — С вашим многолетним опытом… игры в лахти… — Он иронически усмехнулся.
