Евгений Астахов - Наш старый добрый двор
В строю хихикнули.
— Была команда «Смирно!» — грозно крикнул военрук. — Что там за шевеление туда-сюда, шушуканье разное?!
— Ладно, вольно! — Кубик махнул рукой. — Вместо меня командиром полка назначен другой член райкома комсомола. Зовут его Яков Михайлович.
Сутулый блеснул очками, неловко поднес ладонь к козырьку кепки.
— Здравствуйте, товарищи юнармейцы!
— Здрась!.. дрась!.. рась!.. — нескладно пронеслось по ротам, и все услышали, как военрук сказал вполголоса новому командиру полка:
— Надо было сперва дать команду «Смирно!».
— Извините, не знал, — ответил ему очкастый.
Ива стоял в первой шеренге, смотрел на Кубика и с грустью думал:
«Вот уезжает, а вместо него останется какой-то четырехглазый, который и команды-то подать толком не может. Какая это будет Юнармия? Конечно, военрук останется, его на фронт не возьмут, он старый. Но военрук — это что, только и умеет затворы винтовочные разбирать-собирать да кричать еще…»
Иве пришла вдруг в голову страшная мысль о том, что Кубика могут убить. Он даже представил себе, как тот бежит впереди своего взвода, высоко подняв над головой наган. Атака, атака! Вздымаются черными папахами разрывы фугасов, клубится под ногами пыль и дым, а голос Кубика покрывает грохот боя:
— Вперед, юнармейцы!
Ива тоже бежит вместе со всеми, прижимая к бедру приклад винтовки. Настоящей, не учебной, лучше самозарядной, с широким лезвием штыка.
Вперед, сквозь раскаленный шквал пулеметных очередей и колючие проволочные спирали. Вперед!
Рядом с Ивой в распахнутом бушлате, в тельняшке, с бескозыркой, надвинутой на брови, бежит матрос. В его руке не наган, как у Кубика, а красивый пистолет с коротким стволом, трофейный «вальтер». Это же Каноныкин, ну конечно, Каноныкин, кто ж еще?
— Полундра, ребятки! — кричит он. — Комвзвода убило!
И тут Ива видит, как падает Кубик. Лицом вперед, раскинув руки, продолжая сжимать горячую рукоятку нагана.
Постой, командир! Не умирай, не надо! Ведь это все только привиделось!..
Ива зажмурил глаза, встряхнул головой. И снова увидел выбитый ногами двор, кудрявый бурьян у кирпичного забора, Ромкиного пса, терпеливо ожидающего возле ворот своего хозяина.
— Надеюсь, ребята, что мы встретимся и я еще расскажу вам о движении небесных тел и вообще обо всем том, что полагается узнать вам из курса астрономии…
Громыхнули барабаны, из окон музыкальной школы высунулись девочки с бантиками и без бантиков. Ромкин пес испуганно отступил за ворота, а полк, разворачиваясь поротно и рубя шаг, в последний раз прошел мимо Кубика. Тот стоял, прижав руку к пилотке, ладный и высокий, с озорной, совсем не учительской улыбкой. А рядом с ним сутулился молодой человек в очках. И тоже держал сложенную лодочкой ладонь у козырька своей клетчатой кепки.
…Вечером Ива с Минасиком отправились на вокзал провожать Вадима Вадимыча. В последний момент к ним присоединился Ромка.
Провожающих было много. Среди них Ива увидел нескольких школьных учителей, седовласого военрука в неизменной своей пилотке с кантами, нового комполка и, что было всего удивительней, Рэму. Она пришла одна, с букетиком цветов. Вообще-то первые цветы уже появились, ими торговали у ворот базара и возле кинотеатров, но в руках Рэмы были явно комнатные цветы. Какие-то необычные, с толстыми бархатистыми лепестками.
«На балконе своем нарвала, — подумал Ива. — Узнает мадам Флигель, эх и шума будет!..»
— Спасибо, что пришли, — сказал Вадим Вадимыч. — О, какой красивый букет! Можно, я его оставлю маме? А то в теплушке такие нежные цветы сразу же зачахнут от махорочного дыма.
— Можно, — ответила Рэма. — Ведь это все равно что вам.
Вадим Вадимыч протянул цветы высокой женщине с гладко зачесанными, черными, как и у него, волосами.
— Вот моя мама.
— Очень приятно, — сказал Ромка и протянул ей руку. — Ромэо.
— А Джульетта у тебя есть? — улыбнулась мать Кубика.
— Конечно, есть! Сестра моя, Джулька. Вот они знают, — он кивнул на Иву и Минасика.
Вдоль воинского состава бегали солдаты с котелками, громко перекликались.
— Старшина Турчененко! К начальнику эшелона!..
— Киракосов! Где Киракосов?..
— Петька-а! Кипятку не забудь!..
И среди всего этого гама, где-то в глубине теплушек тихо пела невидимая гармонь:
В тоске и тревогеНе стой на пороге…
Ива вслушивался в хорошо знакомые слова и смотрел на Рэму. Ему казалось, что это он, а не Кубик, уезжает сегодня с воинским эшелоном. Уезжает в неизвестность, навстречу боям, опасностям, может, даже смерти. И это ему она принесла цветы, похищенные у мадам Флигель.
Я вернусь, когда растает снег…
Но вот наконец, перекрывая все крики, раздалось напевное:
— По вагон-а-ам!
Вадим Вадимыч рывком прижал к себе мать. Иве показалось, что они стояли так долго, мучительно долго, и Кубик все оглядывался, не трогается ли его эшелон.
— Ты только пиши, Вадик, каждый день пиши, слышишь?
— Конечно, мамочка, обязательно…
— По вагон-а-ам!
— Мне пора, мамочка.
— Нет! Нет!..
Эшелон вздрогнул от ее крика, смущенно зазвякал буферными тарелками. Перезвон прокатился от паровоза и до самого последнего вагона, из открытых дверей которого выглядывал повар в белом колпаке, с поварешкой, висящей на поясе.
«Почему нет оркестра? — думал Ива. — Когда оркестр, тогда ведь легче на сердце. Он гремит, и не слышно, как плачут люди…»
— До свидания, мама!..
«Когда оркестр, то кажется, что все обязательно окончится благополучно, все останутся живы, все встретятся, как в кино. Ах, почему же нет оркестра?!»
— Желаем вырасти до командира полка! — кричал военрук. Он бежал рядом с вагоном, держась за железную скобу. — Очень желаем, пусть так будет!
— Ва-адик!..
Отпустив скобу, военрук долго еще махал пилоткой, ветер трепал его седые и без того взъерошенные волосы.
Теплушки плыли мимо, полные улыбающихся лиц, поднятых рук, коротко остриженных голов.
«Смерть немецким оккупантам! — написано мелом на красной обшивке вагонов. — Наше дело правое, мы победим!»
— До свидания, мама-а!..
Минасик плакал, размазывая кулаком слезы по толстым щекам. Он даже не отворачивался, не прятал лица. Стоял и плакал, как маленький, а Ромка толкал его в бок и говорил:
— Что ты делаешь? Если мужчины начнут плакать, женщины совсем расстроятся. Хватит, стыдно, ну!
Рэма смотрела на них, хмурилась, и пальцы ее быстро сплетали и расплетали кончик пушистой косы…
Письмо из гвардейского полка
Двор с тремя акациями и их ровесник — опоясанный террасами дом и флигель, заставленный цветочными горшками, все казалось неизменным. Все продолжали жить своей привычной жизнью. Так же ссорилась с соседями мадам Флигель, так же играли гаммы голенастые ученицы с черными папками для нот, так же стучал в подвале Михель, прибивая к старым сапогам новые подметки из распоротых автомобильных покрышек. А Никагосов, вычерчивая пальцем в воздухе замысловатые фигуры и слегка покачиваясь, говорил ему:
— Это старье мне раньше отдавали за копейку. Э, возьми, старый вещь, только унеси. Зачем она нам? А теперь мы постираем его, залатаем, и люди говорят: «Продай нам, хорошие деньги тебе дадим».
Михель ничего не мог ответить — он сжимал сухими бледными губами сапожные гвоздики и только согласно кивал коротко остриженной седой головой.
— Что ты киваешь мне? Неправильно живем! — Никагосов вздыхал и сокрушенно разводил руками. — А что мы можем делать, старые люди? Воевать нас не возьмут; даже солдатам бургули[14] варить не примут, скажут: куда ты лезешь, старый вещь, сиди в своем подвале, без тебя немцам намажем красным перцем.
Михель выплевывал в ладонь гвоздики.
— Ты турак, — говорил он сердито. — Ты много пиль вина и потому палтаешь глюпость.
— Э, Михо! Поэт должен пить вино, тогда в его сердце приходит огонь.
— Оконь! На твой оконь я свой кофе не сварю. Хо-хо-хо!
— Эх, Михель! Ты мою душу не понимаешь!
Но Михель снова зажимал в губах острые гвоздики и молча принимался стучать по подметке.
Все вроде бы идет по-прежнему во дворе с тремя старыми акациями. Вроде бы так…
По утрам старик Туманов кричит вслед сыну:
— Никсик, ты не забыл на столе свои чертежи?
— Нет, все цертезы со мной, успокойся.
— А завтрак, завтрак взял?
— Ну а как зе? Сто з я, без завтрака буду, сто ли?
Шурша суконными шлепанцами, Туманов ходит по террасе и доверительно сообщает соседям:
— Никсик как почти кандидат наук разрабатывает оборонную тему особой важности. Нам скоро установят телефон, чтобы можно было звонить прямо в Москву. Вы знаете, ему тоже дали литерные карточки и талоны в закрытую столовую: он очень ценный специалист. Ему бы еще жениться…
