Сусанна Георгиевская - Дважды два — четыре
И тут Жужуна тихонько шепнула Косте:
«Ты должен ответить, брат».
В голове Кости от ужаса заклубились все речи, какие он когда-либо в жизни слышал: речь пионервожатого о пользе металлолома, речь директора в начале и конце учебного года, речь учителя физкультуры: «Не подкачайте, не подкачайте, ребята!..»
«Мы постараемся, — выдохнул Костя. — Спасибо вам за доверие… Благодарю за сестру. Большое спасибо. — Он взмахнул рукой. — Одним словом, не подкачаем».
— Ты уснул, братец? — возвратившись в комнату, тихо спрашивает Жужуна. В руках она держит стакан молока и хлеб. — Ешь, братец… Ешь!..
— Да ты что, Жужуна? Отчего ты заладила: «Братец, братец!» Какой я братец? Я — Костя.
Ей кажется, что он рассердился, лицо ее вдруг делается испуганным.
— Да, да… Конечно. Ты — Костя. Ты — Костя, братец…
Она так потерянна, что готова, видно, принести в обмен за его сердечность все… Даже гордость. Жужуна еще не знает, что этой жертвой не купишь привязанности.
Костя молчит… И хотел бы ее одарить… Но не умей лгать. Она для него пока чужая.
Он тоже еще не знал, не догадывался, как трудно выразить взглядом, улыбкой или простым движением даже то сочувствие, которое истинно испытывал к ней… Не знал, что для этого нужно быть не только мальчиком Костей, но немножко еще и собакой Тэтнульдом. Ведь это наука вовсе не легкая — уметь побороть свою стыдливость.
От беспомощности Костя сердито сдвигает брови. И тотчас же хмурое выражение его лица отражается в темных отцовских глазах сестры…
Он отворачивается и, покашливая, спрашивает сурово:
— А что вон там? Наверху?
— Дом, — отвечает она с готовностью.
— «Дом, дом»!.. — ворчливо говорит Костя. — Там, наверно, чердак…
— Нет. Там комната, Константинэ! Хочешь посмотреть, братец?
И на самом деле, наверху — комната. Кровать, зеркало. На полу ковер. На стене фотографии. Это она — Розия.
Немолодая… Да нет же… Почти что старая… Нахмуренная… Нет, почти что сердитая… Легкая курчавость волос… Когда-то эти волосы были, должно быть, такие же, как Жужунины.
И вдруг он с робостью понимает: это комната ее матери.
— Жужуна… — виновато говорит Костя. — Я не знал… Отчего ты молчишь, Жужуна?
— Что?.. — рассеянно спрашивает она.
И, будто на что-то решившись, быстро подходит к письменному столу, раскрывает ящик, достает пожелтевшие фотографии…
Рядом с ней, наклонив набок голову, стоит Тэтнульд. Прислушивается, должно быть, к тому, как сильно бьется сердце хозяйки.
Отец!.. Его молодость…
Какое смешное здесь у отца лицо — удивившееся, настороженное, словно он ждет чего-то! А вот он с этой… с Розией. Костя испытывал бы к ней неприязнь, если бы она не была Жужуниной мамой.
Здесь она молодая. Даже, может, красивая…
— Жужуна… А какая она была? — осекшись, говорит Костя.
— Она… Ты о ней?.. Она умная. Терпеливая… А еще спокойная. Очень спокойная. И еще: она хорошо лечила. Так говорили все саванэ. Они ей верили. Уважали. Она и меня учила лечить. И мудрая. Это сказал наш дедушка Гасвиани. А твоя?.. Какая твоя?
— Я, понимаешь, не знаю, как рассказать… Подожди… Вот какая: благородная. Это — первое. И еще… Подожди… Красивая. Это все говорят. И гордая, очень гордая. Понимаешь, она как будто стыдится себя, всегда над собой смеется. В общем, я совсем не знаю, как про это рассказывать.
— Нет, знаешь… Я поняла. А он?! Расскажи. Я прошу тебя.
В комнату входит доверие — первый вестник привязанности.
— Ты сердишься на него, да?
— Сердиться — зачем? Мама сказала: «Он такой, какой есть. Не суди — люби. Он человек богатый… Никто не умел, как он, любоваться людьми. Это дар, дочка…»
— Если бы ты знала, Жужуна, как трудно вспомнить, что самое главное в человеке!.. Особенно если это твой папа…
— Он был молодой, да?
— Да нет. Какой уж там молодой! Может, даже старый. Но ни на кого не похожий. Вот разве что на тебя. То есть это ты на него похожа. — Костя запутывается. — Я сразу тебя узнал, до того похожа!.. Понимаешь ли, он любил все то, до чего нельзя руками дотронуться. Ну что-нибудь эдакое… Самое непонятное… А еще он пел…
— Правда?.. Он, наверное, очень красиво пел?
— Нет. Не особенно… Даже немножко фальшиво… Для себя. Про себя. Просто так… А еще он любил сердиться. Ему было стыдно, что добрый… Но все равно было видно, что добрый, даже когда сердился.
Жужуна и Костя сидят, прижавшись плечами друг к другу, опустив головы…
Костя задумался. Он видит как бы не видя в наполовину выдвинутом ящике письменного стола перевязанные листки. Это — письма.
И вдруг, как это часто с нами случается, от шороха, ветра, знакомого запаха, звука походки, обрывка песни — всего, что не ясно (ибо это всего лишь воспоминание), не ясно, а вместе более отчетливо, чем сама реальность, — буквы глянувшего из ящика отцовского опрокидывающегося почерка взметнули в Косте память не разума, а души. Память сердца — того малого и огромного места в нем, где любовь…
Отец сейчас же встал перед ним в том своем облике, которого Костя прежде не понимал… В облике, согретом сыновней любовью.
Из ящика бормотала бессвязно папина молодость.
Он писал все это той, что мама Жужуны… Голос ласков, вкрадчив. В нем вина, раскаяние: «Нет, ты пойми, пойми…»
— Ты их читала?
— А как же! Он писал и маме, и мне… — Он нам про тебя рассказывал: «Хороший мальчик растет» — вот как он нам про тебя рассказывал. И еще он писал: «Беспокоюсь за Костю. Он романтик, солдат справедливости».
— А еще чего? — хрипло говорит Костя.
— А еще про маму твою. Что она хорошая, и что он ее сильно любит. Я говорила: «Обидно». А мама: «Нет, не обидно. Любить, Жужуна, — это дар щедрых. Иначе он забыл бы и нас с тобой…»
…Конечно! Любить и заботиться… Отец ему верил! Он верил ему! Он, может, сам бы сказал: «Константин!.. Константин, ты не слушаешь! Поезжай в Сванетию за сестрой… Мама со временем перестанет сердиться. Ведь тебе ничего другого не оставалось… Не сердись, Нина, что ж делать, пойми, пойми… Увидишь, Константин, может, и мама полюбит потом Жужуну. Ведь любовь — это дар щедрых».
Дети сидят, опустив головы, перебирая отцовские фотографии.
И в комнату очень тихо своей характерной походкой входит отец…
«Понимаешь ли, лодки бывают разные: пиро́ги, шхуны, парусные суда… Когда Миклухо-Маклай… А когда Колумб… А когда Беринг…»
…Как сохранить нам память о том, что земля большая, что на свете моря и реки? Как нам помнить всегда простейшие истины? Как не утратить бережность к людям? Веру в них. Великодушие. И самое высокое, самое драгоценное, что есть на земле, — доброту…
Костя слышит рядом дыхание сестры. И ему начинает казаться, что он знал Жужуну всю жизнь. Что она его нянчила и водила за руку, как все старшие сестры…
Жужуна осторожно складывает фотографии, запирает их в ящик.
Дети спускаются вниз. За ними тихо бредет Тэтнульд.
— Спокойной ночи, Жужуна.
— Спокойной ночи, братец… То есть извини… Извини! Спокойной ночи, Константинэ.
2. «Душа тобой уязвлена…»
— Если к нам кто-нибудь приезжает, — сказала Жужуна, — мы ему сразу показываем монастырь. Он древний. И там сокровища. И Эльбрус виден. Как же не показать?
Костя посмотрел вверх. На высокой-высокой горе виднелся едва различимый кубик — это и был монастырь.
И тут Костя вспомнил, что никогда особенно не любил древностей.
Но поздно!.. Они уже шли по тропке.
Подъем к монастырю святого Квирика и Эвлиты был не то чтобы просто крутой. А отвесный. Подъем для настоящего альпиниста. Или для свана.
Но когда альпинисты поднимаются в гору, у них веревки… Они связаны между собой веревкой…
Ладно! Главное — не глядеть вниз… А в случае чего — он погиб в горах.
«Мать! Он храбро погиб в горах». И подпись: «Георг Гордавадзе».
Земля под ногами скользкая, усеянная опавшими иголками хвои. Тропа? Уж будто это можно назвать тропой? Земля? Уж будто это земля? Камни, сучки, иногда какой-нибудь жалкий куст. Жалкий и жалостливый. Вот он и протягивает ветку приезжему мальчику и словно бы говорит: «Валяй подержись за меня, никто не заметит…»
И вдруг ни с того ни с сего загудели колокола… Они гудели бодро. И весело.
— Что случилось, Жужуна? Там служба? — запыхавшись, спросил Костя.
— Нет. Нас просто увидел сторож. Он помирает со скуки… Как заметит, что кто-нибудь поднимается, так звонит: скорей, мол, скорей!
И на самом деле:
«Давайте скорей! — говорил колокол. — Нажимайте!» — говорил колокол.
Все нетерпеливей, все громче гудят колокола святого Квирика и святой Эвлиты.
Вершина горы, на которой стоит монастырь, словно бы колючая, темная… Это от хвойных лесов… Леса как щетина. Меж них проплешины — след недавних пожаров.
