Гавриил Кунгуров - Артамошка Лузин
Он стоял без шапки, говорил печально:
— Слова наши и сердце наше не живым, а мертвым отдадим — пусть они не сердятся на наши чумы, не приходят к нам ночью.
Саранчо сгорбился и подумал: «Как это я мог забыть о мертвых! Не спастись мне теперь от беды!» И от страха вздрогнул смелый охотник всем телом.
Он заговорил тихо:
— В голове моей худое засело, видно, крепче пня. Как голову править буду, не знаю…
Все смотрели сурово, никто Саранчо не отвечал. Все думали о мертвых.
К вечеру лиственничный гроб-колоду с Чагадой унесли в ущелье Серой Совы и повесили на огромной сухой сосне. Гроб Литорик унесли на Голубой ключ и подвесили к сучьям лиственницы.
В гробы мертвых положили ножи, чашки, одежду, постель. Каждый отрезал по кусочку от своей одежды и старательно привязал к сучьям дерева, на котором качались гробы-колоды; каждый вырвал по волоску из своей косички и, подняв руку, с силой дунул на волосок, чтобы взлетел он высоко-высоко. Волосок летел, а бросивший, называя ласково имена умерших, шептал:
— Кочуйте там, где звезды! Там ваше стойбище, на землю не ходите: дедушка-медведь злой, дедушка-медведь злой! Ой, страшно! Страшно! Не ходите!
Одой и сыновья Саранчо вернулись усталые; по следам оленей они гнались до самого Буян-ключа, но догнать лючей не могли.
Панака вздохнул, а за ним остальные: все вспомнили про Чалыка и Агаду. Панака тихо сказал хриплым, надорванным голосом:
— Их дорогу по звездам не отыщешь, их горе из лука не убьешь, кружит горе над их головами злым ястребом.
* * *Тихо кругом. Стоят чумы одинокие и забытые, даже собаки не нарушают тишины лаем. Нет людей в стойбище: все ушли искать оленей. В поисках корма стадо разбрелось по тайге.
Бывало, выйдут Одой с Чалыком на пригорок и застучат высушенными оленьими копытцами, связанными пучком.
«Чак-чак-чак!» — услышат олени привычные звуки и бегут на зов. Люди торопливо разжигают дымокуры. Толкая друг друга, олени прячут морды в черное облако дыма — спасаются от назойливых комаров и мошки. И в эти дни, не дождавшись знакомого зова, олени сами приходили к чумам и настойчиво тыкали рогами в кожаные чумы, но дымокуров никто не разжигал. Подолгу стояли они и ждали, наконец ушли. Вожак стада, большой серый олень с белыми пятнами на морде и с переломленным рогом, уводил стадо все дальше и дальше.
Когда терялось солнце за горой и люди, усталые и разбитые, возвращались с пустыми арканами, старики садились к костру и долго говорили о том, где будут искать оленей завтра.
Только на третий день нашли стадо. Оленей Панаки не оказалось. Саранчо не досчитался десяти оленей.
— Пешеходы мы, сын, присохли к земле, как серые камни, — жаловался Панака Одою.
Сын мрачно подтверждал:
— На спину свой чум не нагрузить. Нет оленей — нет ног. Заяц не полетит птицей, безногий не побежит оленем…
Подошел Саранчо:
— В тайге бросить старого друга — не видеть счастья. Будем кочевать на моих оленях.
— С одного оленя двух шкур не снимешь. Как кочевать трем хозяевам на оленях одного хозяина! Век живу, а так не было.
— Отвезу свой чум — приеду за вашими.
— Не надо! — замахал руками Панака. — Разве можно два раза тайгу мерить!
Думали долго и решили перевезти чум Панаки и Одоя недалеко, через Синюю гору, к озеру Тавда. Места там хорошие для охоты, озеро Тавда большое, и рыбу можно добывать всю зиму.
На другой день отправились в путь, и не успел еще погаснуть день, чумы Панаки и Одоя стояли на новом месте. У Синей горы плескалось большое озеро Тавда.
Саранчо собирался в далекое кочевье.
— Пойду, — говорил он, — рекой Чактыма до самой вершины, перевалюсь через снежные горы, чумы поставлю в долине Большого Рога.
— Эко ты! — ответил Панака. — Лучших мест мой глаз не видел, но для оленей те места тяжелы.
— Тяжелы?
— Да, снег там большой бывает. Мох олени как доставать будут? Иди, Саранчо, за Большой Рог, на два перехода дальше. Оттуда и кочуй за зверем.
Согласился Саранчо. «Старый Панака знает тайгу, однако, лучше самого дедушки-медведя, — подумал он. — Его слово — верное слово».
Потом охотники поменялись ножами и подошли к большой горбатой лиственнице. Саранчо вырезал на ней какие-то значки. По этим значкам будет знать Панака, в какую луну и где кочует со своими оленями славный Саранчо. Значки скажут Панаке, когда откочует Саранчо из долины Большого Рога и когда вновь поставит свои чумы рядом с чумом бедного Панаки.
Саранчо внимательно взглянул на вырезанные им значки, быстро вытащил свою табакерку и на ней вырезал точно такие же знаки. Табакерку передал Панаке, тот посмотрел и кивнул головой. Друзья взяли по щепотке табаку, понюхали, чихнули по нескольку раз. Саранчо бережно спрятал табакерку.
Старые друзья стали прощаться. Они прильнули щека к щеке, по старому обычаю, подержали друг друга за косички и разошлись.
— У каждого своя дорога, — вздохнул Панака: — оленному человеку путь в далекую тайгу, безоленному — до дверей своего чума…
* * *Чалык и Агада долго ловили оленей: только что выпущенные пастись, они не давались.
— У лючей сердце камень, — жаловалась Агада, озираясь по сторонам. Олень только пошел, ничего не ел, а люча кричит: «Давай оленей!»
— Наши олени скоро все упадут: бока втянулись, шерсть падает, уши у всех мягче гнилого гриба, — затревожился Чалык.
Задрожали губы у Агады, брови опустились, слезы сделали дорожки на обветренном лице.
— Беда! — зашептала она.
— Горе большое, — угрюмо ответил Чалык.
Тимошка зорко следил за Чалыком и Агадой.
Чалык стал понимать русские слова.
Тимошка гонялся за оленями разъяренным зверем. Они шарахались от него, рассекая рогами густые кустарники. Тимошка злился, схватывал палку или сучок и, как ошалелый, снова и снова кидался на оленей.
— Чертово животное! — ругался Тимошка. — Ку-уда? Ку-уда?! — выбивался он из сил, гоняясь за испуганными оленями.
И когда силы его оставили, потный и взлохмаченный, он яростно заорал:
— Эй, вы! Я вам! — и замахал грозно кулаком. — Живей, черти, живей!
Чалык и Агада быстро загнали оленей, с большим трудом навьючили тяжелые тюки.
Войлошников сидел у костра и прикидывал в уме: «Без малого дней двадцать еще идти надо. Ух, далеко! Лишь бы до Бирюльки добраться, а там оленей можно продать и плыть на лодках».
Дорогой, покачиваясь на олене, Тимошка говорил Войлошникову, показывая на Чалыка:
— Без малого мышонок, а как ведет, а? Сколько дней идем тайгой вековечной, идем и ноги не замочили: то ведет бровкой, то звериной тройкой, то увальчиком или горной речкой. На реках бурливых броды сподручные находит.
— Да-да… — важно протянул Войлошников и пустился в длинные рассуждения: — Они с малых лет к тайге приучены. Я скажу так: от зверей они неотличны. Волчица не успеет еще волчонка родить, а он, проклятый, уже норовит ее за холку тяпнуть. Или утка: не успеет утенок из яйца вылупиться — уже лезет в воду. Так и у этих лесных людей. А все оттого, что родит тунгуска тунгусенка и тут же ему сует в рот сырое мясо зверя. От этих звериных кровей и получается у них звериный нюх, звериный глаз.
Долго бы Кузьма Войлошников рассказывал эти небылицы, но его внезапно прервал Тимошка:
— Глянь, чтой-то тунгусенок оленя остановил и в небо глазища уставил.
Войлошников заторопил оленя.
— Эй ты, мужичок с косой, что рот разинул?
Чалык стал объяснять как мог. Он махал руками, строил страшное лицо, напрягал память, пытаясь хоть одно русское слово вспомнить.
Войлошников подсмеивался и торопил смущенного и перепуганного Чалыка:
— Но, но! Рассказывай-пересказывай, слова-то у тебя, как мык коровы. Ну и слова!
Чалык морщил лоб, тревожно показывал рукой на небо, на траву, на лес.
— Черт тебя знает, что ты бормочешь! Може, что и доброе… Э-эй! Тимошка, сюда-а!
Подъехал Тимошка.
— Бормочет, рожу страшенную корчит, руками вскидывает, как петух, а уразуметь ничего не могу.
— Сказывай! — нахмурил брови Тимошка.
Чалык дрожал от волнения и заикался:
— Больсой ветел… беда больсой… орон падал…
— Ого! — сказал Тимошка. — Орон — это по-ихнему олень. Бурю ворожит тунгусенок. Вот куда, бес, метнулся!
Чалык улыбнулся: первый раз в жизни он говорил на чужом языке, и его поняли.
Тимошка и Войлошников внимательно посмотрели на небо. Оно сияло ослепительной голубизной; вокруг солнечного диска в виде тонкого обруча сияла, переливаясь, радужная полоска, на востоке едва заметной пеленой темнела маленькая тучка. Это были тревожные предвестники бури, но ни Тимошка, ни Войлошников этого не заметили. Переговорив между собой, они решили, что Чалык устал, а потому старается склонить и их к остановке.
