Валерий Попов - Слишком сильный
— О, привет! Ну как делишки? — быстро заговорил я, надеясь все сказать сам, и за себя, и за него. — Выглядишь нормально! Где пропадаешь? Почему не заходишь? Ты заходи как-нибудь — слышишь?!
— Тут я пропадаю, тут! — с отчаянием воскликнул он. — Жить негде — не прописывают, потому что не работаю. А на работу не берут, потому что прописки нет!
— А почему тебе… обязательно здесь надо работать? — нетерпеливо переступая с ноги на ногу, спросил я. — На юге ведь лучше!
— А потому, что родился здесь! — ответил он.
— Родился здесь?.. Впервые слышу!
— …А паспортистка эта, молодая девица, так и швырнула паспорт мне: много вас таких! А что я город этот грудью защищал, подвиг совершил, без ноги фактически остался — ей это без разницы! — По щеке Зотыча потекла слеза. — Только спокойно! — вдруг резко рявкнул он.
Я посмотрел на его ногу в рваном ботинке, круглую, как бревно, — под штаниной, наверное, были бинты…
— Ну почему — «без ноги остался»? — рассудительно проговорил я. — Вот же она!
— А потому, — гневно ответил Зотыч, — что под колесо ногу поставил, когда машина с ранеными забуксовала, — вот почему! Теперь еле хожу…
Только этой заморочки мне сейчас не хватало!
— Я что кумекаю! — Зотыч оживился. — Ведь бывают там в школах у вас всякие там группы поиска, боевой славы… Может, вам меня как раз и позвать — я вам такого порасскажу!
«Не сомневаюсь!» — подумал я.
— …и чтобы паспортистку ту пригласить и начальство ее — чтобы видели, с кем имеют дело! — продолжил он.
— Ну все-таки, — забормотал я, — ты только ногу подставил… и все.
— А тебе этого мало? — завопил Зотыч.
— Да нет, — заговорил я. — Это здорово, вообще-то. Но понимаешь, некогда мне сейчас. Уезжаю во Францию… нет, честно, во Францию! Да еще собака тут, понимаешь, пропала, — озабоченно добавил я. — Но как только вернусь — сразу же! Клянусь! — Я посмотрел на него честными глазами. — Продержись пока! — Я потрепал Зотыча по плечу. — Если уж ты войну выдержал — такое точно выдержишь! Договорились? — Я хлопнул Зотыча по ладони. — Ну! Будь!
Я бодро пошел, но на ходу ноги подкосились: я услышал, что Зотыч догоняет меня. Кончится когда-нибудь этот кавардак или нет? Я остановился, повернулся.
— Погоди… так ты во Францию едешь? — радостно произнес он.
Я с некоторым подозрением смотрел на него: он-то чего радуется, ему-то явно ничего тут не светит — еще неизвестно, поеду ли я, а уж ему-то тут явно ничего не обломится.
— Поеду, наверное, — сдержанно проговорил я. — Кучу дел еще, правда, надо сделать, — довольно-таки определенно намекнул я и рванулся к парадной.
— Слушай — это же отлично! — завопил Зотыч. — Оденешься наконец-то прилично!
Я посмотрел на свой наряд, потом — на его: ему ли говорить о приличной одежде?
— Да, слышь! — Он еще раз догнал меня, теперь уже у самой парадной. — Там, говорят, лекарство одно есть.
— Там, говорят, много лекарств есть, — улыбнулся я.
— Мне одно только надо — для меня. — Он долго копался в карманах, вытащил бумажку. — Тромбо-вар! — разобрал он. — Против тромбов, значит, — в ноге-то тромбы у меня! — Он передал мне бумажку, стал заворачивать штанину. — Во Франции, сказали, только его и выпускают!
— Погоди! — Я жестом остановил его действия. — Я еще не знаю точно…
— Да чего там, поедешь, конечно! — уверенно забасил Зотыч. — Такой парень!
— Ладно… будем надеяться. — Я пошел, потом помахал ему ладошкой.
В квартиру я вошел уверенно, решительно… Мать вышла из комнаты не сразу. Представляю, как она слушала завывания лифта! И как со скрипом открылась дверь — и она не услышала ни привычного стука когтей по паркету, ни горячего учащенного дыхания… ничего.
Наконец она вышла из комнаты. Какая бледная!
— Ну? — произнесла она.
— Найдется твой песик! — отрубил я. — И вообще, воспитывать надо пса, чтобы не шлялся где попало и с кем попало!
Я быстро поел, переоделся и пошел к Данилычу.
— «Жанвье-е-е! Жанвье-е-е-е!» — нежно, нараспев говорил Данилыч. — Это значит — «телефон»! Отвечать надо: «Ари-и-ив! Ари-и-ив!» — «Иду»! Да что сегодня с тобой? — воскликнул вдруг он. — Абсолютно не врубаешься? Где твоя голова?
Я рассказал ему, где моя голова.
— Ну ничего! — сказал Данилыч. — Когда жизнь жмет на тебя — надо быть особенно бодрым.
— Буду бодрым! — ответил я.
Глава XII
С двумя чемоданами — в одном была Дуся, в другом — вещи — я пришел на вокзал. Провожали меня родители — больше никто. Чапа, увы, так и не нашелся, но они понимали, что сейчас про это лучше не говорить. Мы с Данилычем ехали в Москву. Конечно, родители хотели навернуть мне с собой целую гору учебников, но Данилыч еще раньше уверил их, что все учебники у него в голове, и вообще, я за это время узнаю столько, сколько узнают обычно за школьную четверть. Латникова, естественно, простилась со мной весьма сухо и официально.
В Москве мы сразу явились в Управление общества «Юные борцы за мир». Оказалось, что это общество занимает вполне приличное здание в центре Москвы и все было в нем, как в нормальном учреждении: по коридорам стремительно ходили затянутые в аккуратные костюмы с галстуками, ровно прилизанные люди, но было этим людям по пятнадцать-четырнадцать лет. Такого количества деловых людей в этом возрасте я не видел.
Нами занимался Егор — энергичный, четкий, лет пятнадцати.
— Так! — оглядев меня, произнес он. — Значит, мой друг Стасик Ланин сошел с пробега? Что делать! Я всегда говорил ему: «Стас! Ты очень мало работаешь! Может быть, этого достаточно для провинции, но для того чтобы закрепиться наверху, нужно работать по двадцать часов!»
Я побоялся спросить: в чем же работа Егора и чем именно он предлагает заниматься Стасу по двадцать часов? «Наверное, — подумал я, — мне полагается это знать, раз уж я, как свой, пришел в это учреждение!»
— Ну что ж! — дружески сказал он мне. — Во Францию мы давно не посылали новых людей. Постарайся показать, что мы тоже не лаптем щи хлебаем! — Он лихо подмигнул.
На столе у него стояли два телефона.
«Может, один игрушечный?» — подумал я, но тут же отмел эту детскую мысль. И тут же телефон, который я посчитал игрушечным, резко зазвонил. Егор стремительно схватил трубку.
— Так… ну ясно… ну ясно! — приговаривал он. — Ну, хоп! — Он повесил трубку, и тут же зазвонил второй телефон. — Слушаю… ну, ясно… ну, ясно… Ну, хоп! — Он быстро расправился с обоими телефонами.
Потом он минут пять, не занятых звонками, занимался мной. Абсолютно неожиданно выяснилось, что мы летим сейчас не в Париж, а сначала в Марсель.
— Марсель? — удивленно воскликнул я. — А я и не знал!
— Неужели никто не сказал? Что они там думают? — гневно воскликнул Егор.
— Да нет… может, говорили… наверное, я просто забыл! — пробормотал я, защищая своих, правда не зная, кого именно.
— Так… петербургская мягкотелость? Правда, иногда это называют интеллигентностью! — пристально глянув на меня, усмехнулся он. — Ясно… — Тут зазвонил «игрушечный» телефон. — «Слушаю… ну, хоп!..Ну, ясно! Ну, хоп!» — Он повесил трубку и протянул мне руку.
— Ну, ясно! Ну, хоп! — энергично проговорил я, и вышел.
Потом я получал командировку, валюту… Вечером Егор позвонил мне в номер и пригласил домой.
Открыл он мне сам. На нем было кимоно с драконами.
— Мама! — крикнул он в глубь квартиры. — У нас гость! Поставь, пожалуйста, лютневую музыку пятнадцатого века и чай!
Потом мы сидели с ним в его кабинете, говорили о делах. Какими детскими мне казались отсюда заботы моих одноклассников!
— Думаю, всем понятно то обстоятельство, что детям разных стран легче подружиться, чем взрослым! — развалясь в бархатном кресле, разглагольствовал он. — Обними от меня Клода — давно уже не виделись с ним! Но держи с ним ухо востро: он хоть и борец за мир, а капиталист!
— Ну, ясно… примерно, — проговорил я.
Потом появились друзья Егора, тоже ребятишки весьма толковые: один в четырнадцать лет победил уже в двух международных скрипичных конкурсах, второй был сыном академика-гельминтолога (изучающего червей) и сам уже имел несколько, как он выразился, «вполне пристойных работ».
— А что же, ушами, что ли, хлопать? — весело сказал мне Егор.
…Ранним утром я стоял перед круглой будкой с окошком. В будке сидел пограничник в зеленой фуражке. Это была граница. Подошла моя очередь, я протянул свои документы и встал напротив окошечка. Пограничник долго внимательно смотрел на меня. Я почувствовал вдруг, что ухожу от своих, от всей своей прежней жизни, со всеми ее переживаниями, — ненадолго, но ухожу. А может быть, ухожу навсегда — ведь вернусь я, наверно, другим, и будет совсем другая жизнь, а эта исчезнет.
Я вспомнил вдруг Чапу — его-то уж совсем вряд ли я теперь увижу когда-нибудь! Я вспомнил, как совсем недавно — а кажется, так давно — мы с отцом и Чапой пошли в экспедицию по острову, делать замеры на мысу. Вечером начался вдруг шторм, ветер стал ледяным, огромные, словно асфальтовые волны катились из тьмы. Мы с отцом залезли в палатку — был июль, но нас колотило. Чапу отец оставил снаружи. Он, видимо, все еще надеялся вырастить его огромным и свирепым и говорил, что пес, который ночует в палатке, — это не пес. Я лежал, дрожа, прислушиваясь к диким завываниям ветра снаружи, и вдруг услышал совсем рядом печальный вздох. Я с удивлением поглядел на отца — не он ли вздыхает? Но вздох явно слышался с другой стороны. Потом вдруг я почувствовал, что к моему боку прижалось какое-то маленькое, костлявое тельце. От страха я застыл неподвижно и вдруг понял: это Чапа, дрожа от ужаса и холода, прижался боком ко мне через стенку палатки!
