Николай Григорьев - Бронепоезд «Гандзя»
Мои бойцы уже спали, устроившись в вагоне кто как: матрос и смазчик лежали в обнимку, — должно быть, для тепла; железнодорожник-замковый покрылся крестьянской свиткой, которую догадался прихватить с собой в сундучке; племянник, в чем был, забился между ящиками; а сам Малюга, забрав себе все чехлы от орудия, расположился на них, как на постели, и даже подушку себе скатал из чехольчика для прицела.
Я назначил первую смену часовых от пулеметчиков и тоже стал укладываться. Разостлал шинель и присел на корточки, чтобы вытряхнуть из карманов обоймы патронов. С патронами в карманах не поспишь, все бока исколют! Опорожнил карманы, щупаю рукой, а там бумажки еще — одна, другая. Вот и пакет с сургучной печатью, совсем скомкался. Я вынул все бумаги и зажег фонарь, их рассматривая. «Надо будет командирскую сумку завести, подумал я, — а то недолго и растерять приказы».
Ну, теперь спать!
Я потянулся к фонарю, чтобы задуть огонь, — вдруг, слышу, у самого вагона фыркнула и забренчала сбруей лошадь.
— Кто такой? — окликнул я, заглядывая через борт.
— Конный, — ответил голос из темноты, — из штаба.
— Пароль? — спросил я всадника, показав ему на всякий случай дуло винтовки.
Он назвал мне шепотом пароль и, в свою очередь, спросил отзыв.
Мы обменялись секретными словами и после этого уже продолжали разговор, как знакомые. Впрочем, разговор был короткий.
Он привез бумагу. Вот она:
"Командиру бронепоезда.
Представить подробные сведения об обстоятельствах ранения бывш. командира Богуша. Сообщить, кем и куда был эвакуирован раненый с места боя. По наведенным справкам, Богуш ни в одном из лазаретов бригады на излечении не состоит…"
Я так и обомлел. Как не состоит? Что такое?
Гляжу на подпись: «Начальник особого отдела».
Еще раз прочитал все.
Особый отдел… Потерялся Богуш… Ничего не понимаю!
Я вырвал чистый листок из записной книжки и сел писать сведения. Пишу, а у самого в голове одна мысль: «Где Богуш? Не сквозь землю же он провалился!» И живо представил себе, как я перевязал раненого, как мы все сообща проводили его к роще, а в это самое время из-за холмов показался санитарный обоз, и как потом мы, уже одни, побежали на бронепоезд и поехали дальше. А Богуш остался и сел в фуру…
«Сел?» Я напрягал память, чтобы припомнить, как он садился. «Санитары его взяли?… Как будто нет — санитары в белом, а белое издалека видно, с поезда-то мы бы заметили. Значит, он сам взобрался в фуру. А вдруг… вдруг он махнул мимо фуры, да через дорогу, да в рощу, в кусты?…»
Я бросил писать и принялся будить храпевшего на весь вагон матроса. Он во сне забормотал что-то о скверной койке на корабле, но я потер ему уши, и он понял наконец, что он не у себя на миноносце, а на бронепоезде.
Матрос встал с ящиков, кряхтя и потирая бок.
— Слушай, Федорчук, — сказал я. — Ты сигнальщик, глаз у тебя острый. Говори сразу, не задумываясь: видел ты или не видел, как садился в санитарную фуру Богуш?
Матрос медленно приставил руку к подбородку и стал скрести его всеми пятью пальцами.
— Отвечай точно, Федорчук, без промаха, тут дело серьезное, — сказал я.
Матрос выпустил из пальцев подбородок и стал тереть лоб.
— Нет, — сказал он наконец, — так, чтобы в точности, чтобы сказать наверняка, не видал! — И матрос убрал руку со лба. — Мелко уже было, сам помнишь, мы уже порядком отъехали… А с чего это ты вдруг — ночью?
Я собрал свои бумаги и вместо ответа послал его спать. А сам взял под мышку зажженный фонарь и задал ходу в деревню, к штабу.
В особом отделе, у следователя, все разъяснилось: Богуш бежал к белым.
* * *Измена!… Мне опалило глаза это слово. Одна мысль о Богуше теперь вызывала отвращение, будто я сам был весь в грязи.
Мне хотелось помыть руки, и следователь показал мне умывальник и дал свое полотенце.
Помылся, но легче не стало…
На улице кромешная тьма. А фонарь в руке надо держать под шапкой. Где политотдел? Где Иван Лаврентьич?
Я на короткое время выпускал из-под шапки луч света, чтобы осмотреться. Хаты, хаты, все белые, все в зелени, все под камышовыми крышами — в незнакомом месте все хаты кажутся одинаковыми.
Какой-то встречный боец надоумил меня искать политотдел за колодцем.
Но вот и колодец-журавель, взмахнувший жердиной к самым звездам. А за колодцем те же хатки-близнецы!
Брожу и путаюсь по деревне, а меня, быть может, уже ищут на бронепоезде — мало ли, приказ…
Отчаявшись найти политотдел, я дал полный свет и помахал фонарем: кого-нибудь да привлечет мой сигнал.
И сразу, как из-под земли, вырос патрульный. Он грозно взял ружье на изготовку.
Держась на расстоянии, боец спросил: «Пропуск?» — и, получив ответ, принялся так меня отчитывать за игру фонарем, что я тут только сообразил, какую сделал оплошность: ведь поблизости противник! Пришлось, конечно, предъявить документы. По счастью, я носил в кармане старое красноармейское удостоверение — нового, как командир, еще не успел получить. Вот был бы конфуз!
Боец подвел меня к одной из калиток, впустил во дворик, засаженный цветами, и я ощупью добрался до порога хаты.
Окна ее были наглухо закрыты ставнями, но в дверь стучать не пришлось она подалась без стука.
Я заглянул внутрь хаты, отыскивая взглядом бритую голову и рыжие усы начальника политотдела.
Дома! Вот удача.
Тут я распахнул дверь настежь и гаркнул:
— Разрешите войти?
Иван Лаврентьич сидел и беседовал с пожилым крестьянином, подстриженным в кружок, как видно хозяином дома. На столе горела свеча. Неторопливая беседа сопровождалась поскрипыванием напильника. Иван Лаврентьич, подостлав рабочий фартук, держал на коленях серп и направлял ему зубья.
В ответ на мой бравый доклад Иван Лаврентьич не спеша поднял глаза, осмотрел меня всего, будто в первый раз видел, и недовольно насупил брови:
— Застегнись!
Хватился я, а ворот гимнастерки и в самом деле нараспашку, словно я какой-нибудь гуляка… В жар меня бросило от такого сходства.
Иван Лаврентьич выждал, пока я торопясь нащупывал пуговицы. Потом кивнул на русскую печь:
— Фонарь вон туда, на шесток… Да фуражку убери с фонаря, не там ее носят. И причешись, пожалуйста. Нехорошо, товарищ Медников, ходить таким вахлаком. Если ты командир, так уж будь примерным…
Будто напильником обдирал меня Иван Лаврентьич, говоря такие слова. Никогда еще он не разговаривал со мной так.
«Это из-за побега Богуша. Не простит он мне ротозейства…»
— Садись, — сказал Иван Лаврентьич.
Я присел в сторонке у дверей. Больше Иван Лаврентьич не замечал меня. Казалось, он весь ушел в отделку серпа.
Крестьянин, умильно сложив руки на вышитой скатерти, глядел на эту работу.
Тут я и сам загляделся на то, как слесарит начальник политотдела. Ведь кузнец; как ни считай, а в кузнечном деле рука грубеет. А тут… какой же он мастер, Иван Лаврентьич! Как тонко доводит работу… Впору ювелиру!
Глядел я, глядел на мастерство, и вдруг медведем навалилась на сердце тоска… К инструменту хочу, за свою работу! Судорога прошла по моим рукам; еще немного, и я, наверное, отобрал бы у Ивана Лаврентьича и серп, и напильник… Но спохватился и что есть силы зажал кулак в кулаке.
— Добрый у вас напильничек… — прошептал крестьянин и осторожно перевел дыхание.
— Бархатный, — вмешался я. — Идет для чистовой отделки!
Голос мой дрогнул. Иван Лаврентьич посмотрел на меня и еще ниже склонился над работой.
— Бархатный! — воскликнул крестьянин, вконец очарованный. — Бачите, у майстера и на железе бархат!
Наконец Иван Лаврентьич вручил серп крестьянину.
— Отдай жинке. Теперь, брат ты мой, этим серпом она два урожая снимет. Так ей и скажи… Есть еще какая починка в хате? Нету?
Завернув свой инструмент в холстину, Иван Лаврентьич выслушал слова благодарности и проводил крестьянина до дверей. Потом закинул крючок на двери и туча тучей стал расхаживать по комнате.
Я только поеживался, глядя на него: «Ну и всыплет за Богуша!…»
А он молчит. Молчит и молчит…
У меня мелькнула мысль: «Надо улизнуть!», потом другая: «А как?» Я встал и степенно спросил, где телефон, чтобы позвонить по делу.
Иван Лаврентьич усмехнулся, как мне показалось, с презрением:
— Никому не сказался, видать?
И послал меня в соседнюю хату.
Я позвонил в оперативное отделение штаба, чтобы знали, где меня найти в случае, если будет бронепоезду приказ.
А потом, на дворе, я забрался в цветочный куст и стал нюхать мальву. Как хорошо пахнут цветы! Теперь мне и думать не хотелось о каком-то там Богуше. Так бы вот стоял и стоял у цветка, а тем временем, глядишь, приказ подоспел бы из штаба… И с легким сердцем — в бой!
А какое небо над головой!… Какие крупные, отборные звезды — такие же, как здешние плоды.
