Николай Григорьев - Бронепоезд «Гандзя»
Я влез в вагон.
На лафете пушки стоял железнодорожный фонарь, прикрытый сверху мешком, и люди в полутьме обедали. Тут были каменотес с племянником, смазчик, матрос, Панкратов и с ним два или три пулеметчика, остальные пулеметчики стояли в охранении. Плотным кружком, плечо в плечо, сидели они вокруг пожарного ведра с надписью: «Ст. Проскуров». Я сразу узнал ведро — в нем я подавал воду для пулеметов во время боя.
Теперь все запускали в ведро ложки. Зачерпнет один, подставит под ложку ломоть хлеба, чтобы не закапаться, и отъезжает назад, дает место соседу.
Кое-кто, уже пообедав, пил чай. На полу стояла стреляная гильза, доверху наполненная кусками колотого сахара. Сахар макали в кружки, как сухари, и запивали чаем.
— Хрупай, ребята, хрупай, — угощал матрос, — это у нас нонче заместо жареного… А ты тоже не отставай, держи равнение, раз в бойцы записался, наставительно сказал он смазчику.
Смазчик держал перед собой огромный кусище сахару и, видно не зная, как к нему приступиться, только облизывал его.
— Да не пролезает в рот! — рассмеялся смазчик.
— Должно в тебя пролезть, ежели ты кок. Коки знаешь какие бывают? Во! Матрос надул щеки, выпятил живот и, привстав, досыпал в гильзу еще сахару из шестипудового мешка.
Когда я вошел в вагон, каменотес что-то неторопливо рассказывал. Остальные внимательно слушали, не сводя с него глаз. «И за те карбованцы наш помещик, польский пан, утопал в роскоши…» — услышал я слова.
— Садись, товарищ, — сказал мне каменотес, перестав рассказывать, и уступил свое место у ведра. — Борщ добрый! В поселке, спасибо, сварили, кок наш расстарался! — И он подмигнул смазчику.
Я взял ложку и стал выуживать из ведра куски мяса и сала.
Жую, глотаю, а сам все думаю про свое. Выходит, что я теперь командир… Надо об этом объявить, а язык не поворачивается. Ну ладно, сначала поем…
Обед подходил к концу. Я встал и громко сказал:
— Товарищи, я назначен к вам командиром… Командиром бронепоезда.
Все повернули ко мне головы, иные привстали, словно желая получше меня рассмотреть, но никто не сказал ни слова.
Только каменотес, выполаскивая у борта ведро с остатками борща, вздохнул и негромко промолвил:
— Командир всегда нужен. Без командира мы — что дети малые без батьки.
Я понял, что он подтрунивает надо мной. Он был вдвое старше меня и еще вдобавок артиллерист. Ведь еще сегодня утром он командовал во время боя, а я по его указке вдвоем со смазчиком хвост у орудия ворочал.
Но я смолчал. Стою и молчу — язык у меня словно прилип к гортани…
Ребята, поглядывая на меня искоса, уже стали расходиться. «Черт возьми, — думаю, — надо же сказать что-нибудь, отдать какое-нибудь распоряжение… Да не пора ли уж бронепоезд отводить?» Я взял рупор и вполголоса спросил у машиниста на паровозе, который час. Оказалось, что нет и одиннадцати. «Рано, черт побери… Отходить приказано в полночь. Еще битый час стоять. Ах ты незадача… Что бы такое придумать?» И вдруг мне пришла в голову мысль: «Список составлю, личный список команды. Лучшего для начала и не придумаешь!»
Я присел на лафет, пододвинул фонарь, чтобы было посветлее, и велел подходить ко мне по очереди.
Ребятам эта затея понравилась, они все толпой сбились к фонарю.
Федорчук, матрос, бросился наводить порядок:
— Осади… осади… Сказано — в очередь! — И как бы невзначай наклонился ко мне: — Действуй, да посмелее.
Я достал свою карманную книжку, разлиновал ее и первым делом вписал каменотеса. Записал полностью, по имени и отчеству: «Иона Ионович Малюга, от роду 48 лет, многосемейный». Ниже, следующей строчкой, я решил записать и его племянника.
Но каменотес стоял передо мной, заслонив всю очередь, и не двигался с места. Смотрит на меня исподлобья, но ничего не говорит, только кусает усы.
Он молчит, и я молчу.
Матрос потрогал его легонько за плечо, но старик и тут не сошел с дороги.
— Чи он дуб, чи просто дубина, — пробормотал матрос и протолкнул ко мне племянника стороной.
Парень робко косился на дядю.
— Встань по форме, — сказал я.
Парень в розовой рубахе составил ноги вместе, а дядя, взглянув на него, досадливо махнул рукой и отошел в глубь вагона.
Тут парень сразу приободрился и стал отвечать на мои вопросы.
Оказалось, что это тоже Малюга и тоже Иона.
«Что же, не нумеровать же их, — подумал я. — Малюга первый да Малюга второй. Этак и запутаешься».
И я записал его без прибавлений: племянник, и все, 19 лет.
Так, строчка за строчкой, стал я заполнять страницу.
В списке я сделал четыре графы: фамилия, возраст, семейное положение, адрес на родине. Народ был все больше в возрасте около 25 лет — год в одну сторону, год в другую. Смазчику, Васюку, как раз исполнилось 25 лет, железнодорожнику-замковому — 27 лет, матросу — 29, Панкратову — 23. Самым молодым оказался пулеметчик Никифор, фамилия Левченко, — ему было 17 лет. А самым старым — машинист Федор Федорович Великошапко. Ему уже было 50.
В конце списка я поставил и свою фамилию: командир такой-то, лет — 22. Тут же под списком и расписался.
Я закрыл книжку и спрятал ее в карман. Ребята один за другим разбрелись по вагону. Пулеметчики, машинист и кочегар ушли к себе.
Стало тихо. В полутьме вагона кто-то протяжно и сладко зевнул.
— Спать нельзя, товарищи, — сказал я, — скоро двинемся.
— Да нет, мы так только. На ящиках прилегли… — услышал я сонный голос матроса.
Я поставил фонарь повыше, чтобы лучше видеть всех в вагоне.
Свет упал на сидевшего поблизости смазчика.
«А ведь у нас с ним какой-то разговор был. О чем это?…»
Я стал припоминать. Да, насчет работы у орудия! Ну-ка поговорю с ним теперь уже как командир.
— Васюк, — позвал я.
Он встрепенулся и пересел ко мне.
— Вот что, Васюк… Только ты говори прямо по совести: тебе не трудно у правила? Подумай-ка, ведь тяжесть-то какая — нашу тюху-матюху ворочать!
— Да что ты! Вот тоже… — Он с тревогой и, как мне показалось, даже с испугом взглянул на меня. — Где ж тут трудно? Ты же пробовал!
— В том-то, — говорю, — и дело, что пробовал. Все руки отбил… Может быть, ты все же полегче работу возьмешь? Хочешь в пулеметный вагон — будешь там запасные ленты подавать пулеметчикам да воду — вот и вся работа. А долговязого парня, который там сейчас, к правилу поставим…
Смазчик вдруг вскочил и замахал на меня руками:
— Не пойду, нет, не пойду!… — Он перевел дух и сказал со злой усмешкой: — Ну да, ты, конечно, теперь начальник, я понимаю… ты можешь… И все равно — не пойду, не пойду!
Смазчик закашлялся и схватился за грудь.
Я перепугался.
— Васюк, да что ты, что ты, успокойся!… — Я взял его за руки, усаживая. — Ведь я совет только тебе подал, по-товарищески. А не хочешь оставайся у правила. И кончен об этом разговор!
Он опустился на лафет. Я подправил фонарь и тоже сел. С минуту он пристально глядел на меня и даже, чтобы лучше видеть мое лицо, повернул меня руками к свету фонаря. Потом медленно убрал руки, видимо убедившись, что я его не обманываю.
— Вот ты… — вдруг заговорил он, потирая руками колени и медленно раскачиваясь, — ты все с этим правилом… А я должен обязательно у пушки быть, понимаешь? Я хочу сам их всех видеть и сам в них стрелять. Потому что… Нет, ты не поймешь этого…
Я слушал и действительно пока мало что понимал из его туманных слов.
— Ты этого не поймешь, — продолжал он, вздохнув. — Потому что у тебя наган на поясе и ты всегда можешь защититься… А я тогда, зимой, без оружия был… совсем… Только масленка да пакля в руках. И вот… Да… И вот их убили… — выговорил он, запинаясь и шепотом. — Вот там, — махнул он рукой в темноту, — у второго товарного тупика, прямо на рельсах расстреляли за забастовку. Обоих моих товарищей. И семьи у них, детишки остались…
Я слушал его и ни о чем не спрашивал. Ясно, кто расстрелял железнодорожников. Зимой здесь лютовали оккупанты. Пограничная станция! Грабили народ по всей Украине, а эшелоны здесь шли: не миновать Проскурова! Железнодорожники-то и забастовали.
Смазчик глубоко вздохнул и продолжал:
— А меня на тех самых рельсах — шомполами… Потому что я с пустой масленкой ходил, только вид делал, что заправляю вагоны в дорогу. Сто двадцать ударов шомполами. Ихний жандарм, когда уже меня в память привели, сам мне счет объявил, по-русски. Это ведь они мне чахотку сделали… Да я это только к слову, — вдруг как бы спохватился он и быстро взглянул на меня. — Сила у меня еще есть, ты не думай.
Я тихонько обнял его и придвинул к себе.
— Отомстить я должен за малых сироток… и за всех за нас, и за себя… — проговорил он совсем тихо, как бы сам с собой.
Смазчик неожиданно встал:
— Ну, пойду покурить! Так ты уж, пожалуйста, не трогай меня у правила… А силы у меня, брат, еще хватит!
