Александр Гиневский - Везучий Борька
— Так. Дымок, значит…
— Да. И у Борьки нельзя. У него дедушка астмой болеет.
— Понятно. Астма, значит…
— Ты хоть знаешь, что это такое? Между прочим, при астме нельзя держать в доме мохнатую собаку. Из-за шерсти. Ты пойми!
— Я всё понимаю. У Тольки тоже нельзя…
— И у Тольки нельзя. У него мама как увидела Гаврюшу, так и закричала: «Ты куда такую страхолюдину в дом ведёшь?!» Вот мы и пришли к тебе. К кому же нам ещё?
— Правильно сделали, — говорю, — что ко мне пришли.
— Ты погоди радоваться. Может, и тебе не разрешат.
— Чего-о?! Мне?! Ещё как разрешат! Ещё, может, спасибо, скажут!
— Ну мы тут постоим. Послушаем, как там вас обоих примут.
— Как всё будет…
— Нечего, нечего подслушивать. Ступайте. У нас с Гаврюшей всё будет отлично.
И они пошли. Я подождал немного. Пока дверь парадной не хлопнула.
— Ну, Гаврюша, — говорю, — заходи!
…Два часа мама объясняла мне про то, что у нас птицы. Про то, что собака — это шерсть и грязь в доме. Про то, что этот Пушинкин просто обманщик. Про то, что у Гаврюши наверняка есть хозяин. Про то, что он сейчас бегает по городу и ищет своего верного друга…
Я отбивался изо всех сил:
— Да какие птицы?! Наши чижи и щеглы живут в клетках! А клетки на шкафу. И они никак не будут мешать Гаврюше. А Гаврюша не будет мешать клеткам. То есть птицам. Он, может, целыми днями будет лежать и слушать их пение. Какая грязь?! Да я сам всё буду убирать, вот увидишь! И какой же Костя Пушинкин обманщик, если он не бросил Гаврюшу как другие!.. И какой у Гаврюши может быть хозяин, когда он даже без ошейника?!. Никто его не ищет! Никто!.. Да разве ты не видишь, что он совсем брошенный! Просто вышвырнутый на улицу! Совершенно бездомный! Потому что он старый, вот! Неужели надо всё это говорить?.. Объяснять! А чего тут объяснять?! Когда и так всё видно!..
Я ходил по комнате и горланил эти слова. И лицо я поднял к потолку. Чтобы у меня слёзы из глаз не выкатились. Потому что какой же это разговор со слезами…
Я, как в тумане, пошёл на мамин голос.
Мама была в ванной. Там уже было налито воды Гаврюше по коленки. Гаврюша смирно стоял, а мама его намыливала.
— Помоги лучше, крикун, — сердито сказала мама.
И когда мы его отмыли, накормили и устроили на половичок под батарею, мама сказала:
— Посмотрим, что скажет папа, когда вернётся с работы.
Пришёл папа. Первым делом он спросил:
— И давно этот мохнорылый гость охраняет батарею?
— Да не так давно, — говорю.
— Пора и честь знать.
— Как это?
— А так. Бери за поводок и веди туда, откуда привёл.
— Да куда ж я его, папа, поведу? Он, может, это… уже у себя, дома…
— Это что за новая история? — Папа сел на диван. — Что значит — дома?..
И я стал рассказывать. Папа слушал, слушал.
— Какой император? — говорит. — Какой Наполеон? Ты что мелешь?
— Это не я, это Костя Пушинкин так Гаврюшу продавал… Папа махнул рукой:
— У меня уже голова кругом идёт от твоей болтовни. Он поднялся с дивана. Подошёл к Гаврюше, присел.
— Ну что, псина размороженная? Наплёл этот Пушинкин, а Вовка и уши развесил, верно?
Гаврюша ткнулся мордой папе в руку.
Папа слегка дунул ему в нос и тихо присвистнул.
— Э-э… Вовка. Иди-ка сюда. А ведь пёс-то слепой.
— Как?! Почему?..
— Взгляни.
И я увидел Гаврюшины глаза.
Зрачки в них были серые, как две десятикопеечные монеты, которые Вадик заплатил Пушинкину.
— Да ты, брат, совсем стар, — папа потрепал Гаврюшу за ушами. — Да-а… худо на старости лет оказаться бродягой.
Гаврюша будто понял. Он лизнул папину руку своим сухим шершавым языком. Папа дал мне рубль.
— Вот, — сказал он, — отнеси кредитору Пушинкину. И чтобы никаких долгов за Гаврюшкой и за тобой не было.
Прибегаю к Косте, а он:
— Я тебе покажу кредитора!.. Я вот Кроша на тебя спущу! — И вытолкал меня за дверь вместе с рублём.
А Гаврюша стал у нас жить.
Придёшь с улицы, он тапочки тащит. А станешь одеваться, он ботинки несёт. Или резиновые сапоги, смотря по погоде. И никогда не перепутает. Мне — мои, папе — папины, маме — мамины.
Он и в школу меня по утрам будит. Упрётся лапами в диван и лижет мой нос, лижет. Пока не проснусь весь умытый. Просто замечательно. Никакого будильника не надо. Так что я встаю тихо. Без всякого звона, треска и плеска. И портфель искать не надо. Я только к дверям, а Гаврюшка уже рядом. За ручку держит в зубах портфель. Мол, на, не забудь, знаю я тебя, растяпу…
Это ещё что! Он ведь и маме помогает. Ещё как! Мама шьёт в комнате на машинке, а в кухне на плите у нее что-то варится и жарится. Гаврюшка подойдёт и давай, мягко так, кусать маму за пятку. Это значит, что на плите начало перевариваться или пережариваться.
А если мама на кухне не слышит, как зазвонил телефон, Гаврюшка опять её за пятки. Мама теперь говорит, что она без Гаврюшки как без рук. А папа говорит, что Гаврюшка оттого такой, что ему совестно даром есть хлеб и он старается его заработать.
Только на улицу Гаврюшка ходит без всякого удовольствия. Выйдем, а он сразу домой торопится. Не любит он почему- то улицу. Папа говорит: «Видно, так набедовался, что теперь боится потерять последнюю крышу над головой…»
И голоса у Гаврюшки нет. Совсем не лает. Будто таким и родился. Но Вадька говорит, что голос у него выстудился. От холодов. Конечно, от этого.
Когда солнышко стало пригревать, мы начали открывать балконную дверь. Для Гаврюшки. Он выходит на балкон, ложится, кладёт голову на лапы и думает. Долго-долго. Наверно, вспоминает своего хозяина. Даже если он оказался не хозяин, а так… барахловый человек. Уж такие они — собаки…
Лыжный денёк
В кухне было жарко.
Горели обе горелки.
Папа проводил лыжу над горелкой, а потом смазывал её густой чёрной смолой. А я растирал смолу пробковой калабашкой. От этого по всей квартире расходился удивительный запах. Даже приятнее, чем у цветов. Я всё не мог надышаться этим запахом.
Работа у нас кипела, и мы с папой насвистывали песни. А мама всё просила нас перестать. Она всё говорила, что из-за свиста в нашей семье никогда не будет денег. А папа говорил, что всё это предрассудки и сказки для годовалых детей. Что хороший свист очень даже помогает свистунам жить. И что денег у нас так и так только от получки до получки. Но мама не соглашалась, и нам приходилось свистеть потише.
Нам надо было просмолить и намазать мазью шесть лыж. Две лыжи — Борькины. Мы решили взять Борьку в трудный поход тоже. И это было, конечно, здорово. Борька, когда узнал, что мы его берём, от радости хотел прыгнуть с балкона. Но папа сказал, что лучше прыгнуть с трамплина.
Сейчас Борька, наверно, спал. Крепко, в забудущую. Чтобы не проспать утро. А мы ещё не спали. Мы смолили Борькины лыжи.
— Только бы денёк выдался лыжный, — говорил папа.
И мы подходили к окну.
За окном было темно.
Одни звёзды горели, фонари на столбах, и всюду белел снег.
И когда я лёг спать, только глаза закрыл, сразу помчался на лыжах. С какой-то высоченной горы. И ветер свистел в ушах и бил в лицо.
Я даже думал, что задохнусь. Хорошо ещё, что от ветра пахло лыжной мазью.
И вдруг — я взлетел. И полетел по небу!
Высоко-высоко! Лечу себе и смотрю вниз. Смотрю и думаю: если шмякнусь, то лучше уж в глубокий сугроб. Помягче желательно. А то ведь если не в мягкий сугроб, а на что-нибудь твёрдое, то ведь можно руки-ноги растерять, не только лыжи.
И вот падаю. Падаю и вижу: на твёрдое падаю. На скалу какую-то. Бу-бух-х!..
— Вставай, засоня! Пора!
Я так и подпрыгнул на диване.
Смотрю: папа. Будит меня.
— Оо-хх! — вздохнул я.
— Вовка, ты чего это?.. — испугался папа. — Вид — будто тебя в прорубь окунали. Не заболел ли?
Чувствую: руки-ноги целы. Тут я вскочил.
— До чего же ты меня вовремя разбудил, — говорю.
— А как же иначе? Поход назначен и — никаких гвоздей!
Мы вышли из дому, направились к Борькиному, а он уже сам бежит навстречу. На спине рюкзак с провизией. Трясётся, как горб у верблюда.
— Где мои лыжи?! — кричит. — Дайте их сюда!
В электричке народу было много. С лыжами, санками, рюкзаками, гитарами.
Все в толстых свитерах, в брезентовых куртках, в крепчайших ботинках.
Тут и мне показалось, что я не просто лыжник, а тоже… какой-нибудь полярник-зимовщик. Только мы ещё до зимовки не добрались, едем пока.
Кругом весело, шумно.
Кто песни поёт, кто разговаривает, а кто от усталости спит и похрапывает.
Но самое главное — это, конечно, собаки.
Они высовывались из-под лавок. Смирные такие. Будто никогда и ни за что не подерутся друг с другом. Собаки очень внимательно слушали походные песни и когда громко чихали, прятали свои головы обратно под лавки. Прямо какие-то перевоспитанные собаки.
