Николай Печерский - Кеша и хитрый бог
У причала Кеша увидел Лехиного отца, деда Казнищева и других рыбаков. Кеша сбавил шаг и вразвалку, будто бы ничего такого особенного не случилось, пошел к рыбакам.
В центре круга стояли дед Казнищев и какой-то молодой незнакомый рыбак. Видимо, из другого поселка. Шел спор. Казнищев что-то доказывал, а чужой рыбак посмеивался и без конца повторял: «Да ну тебя! Тоже выдумал!» Кеша протиснулся в круг, прислушался. Разговор шел про церковь и про Кешиного отца.
— А я тебе говорю, есть церковь, и все, — кипятился Казнищев. — Не понимаешь, так лучше молчи!
— Да ну тебя! Тоже выдумал! Откуда ей взяться на дне Байкала? — возражал рыбак.
— Откуда надо, оттуда и взялась. Сто годов назад было тут землетрясение. Понял? Ну вот, все село и провалилось в воду — и дома, и церковь. С тех пор залив и прозвали Провалом. На карте видал ай нет?
— Чего видать! Сто раз по нему плавал. Ты лучше вот чего скажи: ты сам церкву эту видал или не видал?
Казнищев замялся, покашлял для видимости в кулак.
— Мало чего не видал! Может, ту церкву песком занесло, потому и не видал. Кум мой видал. Понятно?
— Тоже выдумал — кум! Когда он видал, твой кум?
Казнищев начал один за другим загибать пальцы и вслух что-то считать.
— Восемьдесят годов назад видал. Вот когда. Правильный человек был, царствие ему небесное. Не то что некоторые другие…
Чужой рыбак, очевидно, хотел позлить Казнищева.
— Тоже выдумал — восемьдесят годов! Разве ж церковь против Байкала устоит? За восемьдесят годов от нее один пшик останется.
— Сам ты пшик! — обиделся Казнищев. — Кешкин отец вернется, сразу тебе язык укоротит. На судоверфь за водолазом поплыл. Кешкин отец не только церковь — он тебе што хошь найдет!
Спор на минутку угас, а потом все пошло сначала, как в сказке про белого бычка. Кеша постоял еще немного и пошел разыскивать Тоню.
Искать Тоню долго не пришлось. Неподалеку от причала на старой, поваленной ураганом лиственнице сидели с вязаньем в руках женщины. Тоня сидела рядом в новом голубом платье и смотрела на Байкал. Кеша подозвал Тоню и, когда отошли в сторонку, принялся рассказывать про церковь и вообще про все, что услышал от Казнищева.
Но оказалось, что Тоня уже знала все без него.
— К нам твой папа вчера вечером приходил, — сказала она. — Он у нас до самой ночи сидел.
Кешу как иголкой в сердце кольнуло.
— Что он тебе говорил?
— Ничего не говорил. Он за Пашку Петуха ругал. Я Петуху про церковь рассказала.
— Правильно ругал. Чего ж ты обижаешься?
— Я, Кеша, не обижаюсь. Он тебя тоже ругал. Он говорил: кому надо не сказали, а кому не надо — сказали.
— А я при чем? Ты ж сама раззвонила!
— Все равно он ругал. Он говорил: «Разве это сын! Куплю рясу и пускай в церковь к Пашке идет».
— Не говорил он этого!
Тоня обиженно поджала губы:
— Значит, я, по-твоему, вру, да?
Тоня снова принялась рассказывать, как было дело и что говорил про него отец, но Кеша не стал слушать.
— Ты на меня вины не сваливай. Я домой пошел. Меня мама на минутку послала.
Кеша пришел домой расстроенный. Рассказал матери, что отца нет и, наверно, скоро не будет, поглядел украдкой на сырые пельмени и взял с полочки краюху хлеба. Щи или суп можно есть порознь — кому когда вздумается, а пельмени нет. Соберется к столу вся семья, поставят на стол огромную дымящуюся миску, тогда и ешь — хоть сто штук, хоть двести, хоть все триста, на сколько хватит у тебя способностей.
Кеша пожевал черствую краюху, запил водой и снова отправился на берег. Но долго еще пришлось ему ждать, вглядываться в синюю, застывшую гладь Байкала. Приплыл отец уже перед самым заходом солнца.
Сначала за утесом справа послышался стук мотора, потом показался краешек мачты, потом появился и сам катер. Люди на берегу заволновались, зашумели.
Отец Кеши сидел на корме и правил к берегу наискосок, мимо острых, вылезших из воды камней. На носу катера лежала длинная черная штуковина — не то якорь, не то какие-то грабли. Кеша насадил поглубже очки, пригляделся и ахнул: на катере, свесившись над водой, лежал большой ржавый крест.
Рыбаки помогли отцу зачалить катер, положили для верности ребристые, зашарканные сапогами сходни. Отец не торопясь поднялся, взвалил крест, как бревно, на плечи и пошел на берег. Прошел несколько шагов, крякнул и бросил ношу на валуны.
— Вот он, золотой крест. Глядите!
Кто-то тихонько вскрикнул. Закрестились, заахали черные старухи.
Работая локтями, Кеша стал пробираться поближе к рыжему, облепленному водорослями кресту. Кеша потолкался еще немножко, покряхтел и очутился в самой середке, возле отца.
— Это ты? — удивился отец, как будто только сейчас узнал Кешу. — Чего же ты стоишь? Падай на колени, крестись. Ну!
Рыбаки подумали, что это шутка, засмеялись.
— Крой, Кешка, падай на колени!
Не чуя под собой ног, бежал Кеша прочь в тайгу.
Но нет, не убежал Кеша на край света, потому что все дороги и все пути — и близкие и те, что ушли далеко-далеко, за синие туманы, — ведут к дому. Привела эта дорога к родной избе и Кешу. Кеша потоптался у порога, повздыхал и открыл дверь.
Возле окошка с теплой заячьей шапкой в руках сидел дед Казнищев. Видимо, встреча была неожиданной не только для Кеши, но и для Казнищева. Казнищев поднялся, напялил шапку на голову и, смущенный, начал прощаться с отцом и матерью.
— Ты, Кешка, проходи, чего там стоишь! — сказал он.
По голосу, каким были сказаны эти слова, по тому, как потеплели вдруг глаза старика, Кеша понял, что бояться нечего. Скорее всего, Казнищева привела в избу не обида за кота Акинфия, а что-то совсем другое…
Каждый за всех
Так оно и вышло. Казнищев слышал, как отец отделал Кешу на Байкале. Он не стерпел, пришел в избу и тут про все рассказал отцу и матери — как уплыл Кеша в бурю навстречу беде, как растирал его потом Казнищев чудесной смазкой, а Леха откармливал вяленой медвежатиной.
Отец и мать встретили Кешу по-разному. Отец — сдержанно, без особого удивления, а мать — горячо, порывисто. И это потому, что Кеша такой скромный, и еще потому, что таких отчаянных мальчишек нет на всем Байкале, а может, даже никогда и не будет.
Кеша узнал о себе много нового. Оказывается, он хоть и в очках, но был и такой и эдакий и вообще вот какой!
Мать уже сняла с себя простую синюю кофту и кирзовые сапоги, в которых ходила с утра. Она заплела венчиком черные косы, надела легкое платье в красных цветочках и городские, такие, что сами прыгали по избе и стучали тонкими каблучками, туфли.
Море всегда отнимало у Кеши мать. Он очень любил ее вот такой, как сейчас: веселой, нарядной и нежной, как чудесные байкальские цветы жарки.
Прошло немного времени, и на столе уже стояли большие чайные чашки, миски с пельменями, по-царски дымилась на чугунной сковородке яичница из чаячьих яиц.
Много-много лет подряд стоял в избе этот прочный сосновый стол. Мать обдавала его кипятком, скребла ножом, драила грубой полотняной тряпкой. И от этого необъятно широкий стол был всегда будто палуба на корабле — желтый, пахнущий чистым сырым теплом и морем. У каждого за столом было свое место. Отец сидел посредине, мать — слева, а Кеша — напротив отца, на самой корме. Так и позавчера, и вчера, и сегодня. Сиди один как сыч и ешь.
Отец вымыл руки под жестяным рукомойником, вытер насухо полотенцем и поглядел на всех:
— Ну что, граждане, давайте за стол?
Сначала за стол села мать, потому что она женщина, потом отец, потому что он глава семьи, потом Кеша, потому что он просто Кеша.
Отец положил в тарелку гору пельменей, полил уксусом, поперчил и вдруг сказал:
— Мать, а почему это у нас Кеша там сидит?
Кеша увидел, как мать вся порозовела, а глаза ее под черной выгнутой бровью заискрились и стали похожи на две голубые звезды.
— А правда, Кеша, чего это ты там сидишь?
Кеша поднялся со своего, Кешиного, места и, еще сам не веря в то, что произошло, пошел к отцу и сел, как большой, как настоящий сын, с правой руки.
Сначала они ели пельмени и яичницу, потом гоняли чаи с терпким смородиновым листом, потом просто так, для порядка, посидели и помолчали.
После ужина Кеша понес на стожок свое имущество, а отец вышел покурить на крыльцо. И тут у отца и Кеши произошел серьезный и совершенно неожиданный для Кеши разговор.
— Глупый ты человек, Кешка, — сказал отец ни с того ни с сего.
Кеша даже тулуп выпустил из рук. Стоял и ждал, что еще скажет отец. Всю радость и всю гордость будто волной смыло. Какая уж там гордость после таких слов!
А отец между тем не торопился. Закурил папиросу и, поглядывая из-под медвежьих бровей, начал разъяснять Кеше, какой он, Кеша, есть и что он про него думает.
Оказалось, отец знал Кешины тайны — и то, как растабаривал тары-бары с богом, и то, как и почему варил с Тоней кота Акинфия. Кеша не верил ушам. Что же это, в самом деле, откуда он знает? Неужели Тоня и про это выболтала?
