Марина Москвина - Загогулина
Весь вагон, как загипнотизированный, уставился на Вия.
А Дзинтар понизу, в ногах у пассажиров, подбирается к Вадиму.
Тут Вий с ревом запустил лапу в вагон — и полная беспросветная тьма поглотила пещеру. И гробовая тишина. А Дзинтара все нет и нет. Как сквозь землю провалился.
Впотьмах на четвереньках ползу в вагон и натыкаюсь на Дзинтара. Чувствую, там идет какая-то возня. Дзинтар тянет сумку к себе, а Вадим в нее вцепился и не отдает.
Я Вадима — цап! — за нос! Или за ухо, точно не знаю. Он сумку выпустил. Дзинтар ее схватил, и мы как раз вовремя выскочили из вагончика.
Свет снова замигал. Вагон поехал дальше. А мы спрятались за ширму и стали свою муху искать, она лежала в сумке в коробке из-под леденцов с другими янтарями. Муху мы взяли, остальное положили, как было.
Слышим — голос Яниса:
— …Этого не может быть!
А другой голос возмущается;
— Как это «не может»? Была сумка — и нет сумки!
— Вы что-то путаете, — отвечал Янис. — Вий картонный. Он и мухи не обидит. Идемте — сами увидите.
— Что ж я вам, вру? Вырвал и украл! У меня там деньги, документы, ключи. Черт знает что такое! Я этого так не оставлю!
— Вадим скандалит, — сказал Дзинтар. — Бежим!
Мы повесили сумку Вию на плечо, через запасной выход выбрались на улицу и понеслись к морю.
Дед Степан издалека увидел нас:
— Где вы болтаетесь? — кричит из сада. — Идите есть!
Я махнула рукой: «Не сейчас!»
Мы бежали, бежали по берегу. Янтарь с мухой Дзинтар сжимал в кулаке.
Вдруг он подбросил его — кусочек янтаря кувыркнулся в лучах заходящего солнца, и я увидела, как в нем отразилось море, песчаные дюны и сосны…
И все это лето на Рижском взморье.
Автограф Шаляпина
Бабушка жарила гренки. Макнет хлеб в яйцо — плюх на сковороду! Сковорода: «Ш-ш-ш!» А бабушка в белом фартуке с оранжевым самоваром на животе.
Рядом с бабушкой — буфет. На нем, под стеклом в картонной рамке, стоит фотография певца Шаляпина. Он там в роли царя Бориса Годунова. В левом углу карточки наверху черными чернилами написано: «И. М. Лукину па память». И подпись: «Ф. Шаляпин. 1916 г.» А на обратной стороне — уже другим почерком: «На память Коле Пащенко. Вспомните совхоз “Скотовод”. 1947 год. Дроненко».
Кто такой Коля Пащенко, и зачем ему вспоминать совхоз «Скотовод», глядя на Шаляпина в роли Бориса Годунова, неизвестно. И еще неизвестно, как у нас дома очутилась эта фотография. Хотя моя бабушка в молодости работала у Шаляпина медсестрой.
— Бабуль! — я села за стол и вытащила из миски самый поджаристый гренок. — Вот ты у Шаляпина медсестрой работала…
— Было дело, — кивнула бабушка.
— Как думаешь, какую нам песню спеть на смотре по стройподготовке?
— Из тех, что пел Федор Иванович? — спрашивает бабушка.
— Ну, необязательно, — говорю, — нам главное, чтоб солдатско-матросская. Коля Тарабукин речевку нашел, а с песней — никак! «Через две зимы» — пятый «А» поет, «Шла Маруся» — пятый «В». А нам бы такую — чтоб никто!
Бабушка подумала и говорит:
— Знала я одну матросскую песню. Задуше-евная! Значит, дело было на корабле. Вспомню? Нет? Слова там, вроде, такие:
Он говорил ей: «Сюда смотрите, леди,Где в облаках мелькает альбатрос.Моя любовь… к вам… нас приведет к победе,Хоть вы знатны, а я — простой матрос…»
— Вишь, какая матросская.
— Ну, а дальше?
— Дальше припев:
А море грозноеРевело и стонало,Ласкаясь, с грохотом катил за валом вал.Как будто море чьей-то жертвы ожидало.Стальной гигант кренился и стонал!
— А? — сказала бабушка. — Подходящая?
— Сила! — говорю. — Маршировать-то под нее можно?
— Да не ахти! — призналась бабушка. — Мотив у ней больно заунывный. Хотя… это ведь как спеть!
Она сняла с огня сковородку и… замаршировала по кухне.
— Ать-два — левой! Ать-два — ле… Но на при-зы-ы-ыв влюбленного матро-о-са ска-за-ла ле-ди: «НЕТ!», по-тупив в во-ду взор! За-билось серд-це в нем, словно крылья аль-батро-о-са, и бросил ле-ди он в бу-шу-ю-щий простор!!!
Вот это была песня! Прямо потрясающая! Только леди жалко. Я как представила валы — с нашу пятиэтажку, — сразу поняла, чего она всю дорогу стояла, потупив в воду взор. Ее просто-напросто укачало. Да и матроса явно укачало. Сто против одного: если б не свирепая болтанка, в жизни бы он на такое не решился.
В общем, на другой день слова «Моря грозного» стали известны всему нашему классу. А еще на другой день (времени-то у нас было в обрез!), мы выстроились парами на верхнем этаже.
С лестницы шумел и напирал пятый «В». Из актового зала высыпали отмучившиеся «ашники». Нас поджидала комиссия — учителя и старшеклассники — по трое в каждом углу. В центре — главные военачальники: директор школы Сусанна Григорьевна и какой-то неизвестный в костюме, видно, представитель РОНО.
— Уважаемый председатель комиссии! — зарапортовал Тарабукин. — Пятый класс «Б» в количестве тридцати пяти человек к смотру строевой подготовки готов!
— Здравствуйте, учащиеся пятого «Б»! — Сусанна Григорьевна улыбнулась и ласково посмотрела на представителя.
Представитель поправил галстук и заложил руки за спину.
— Здрав-ствуй-те!!! — мы так гаркнули, как будто перед нами стояли, по крайней мере, Кутузов и Барклай де Толли.
— Нале-во! — сказала Сусанна Григорьевна. — Шагом марш! Речевку начи-най!
— Лучше нашей школы… — взревел Тарабукин.
— …не было и нет! — ахнули мы хором.
— Готовы прожить в ней…
— …до старости лет!
— Любое задание… — вскричал Тарабукин.
— …выполнить рады!
— Сочтем порученье…
— …зачесть!
— Если школа скажет: «НАДО»…
— …мы ответим: «ЕСТЬ!»
Сусанна Григорьевна опять улыбнулась и шепнула что-то на ухо представителю. Тот кивнул и тоже заулыбался.
Из всех углов члены комиссии подняли оценки: сплошные десять баллов!
— Раз-два левой! — командовала Сусанна Григорьевна. — Левой! Левой! Песню запевай!
— О-ни сто-я-а-ли, — грянули мы все вместе, — на ко-ра-бле у бо-орта! Он пе-ред ней стоял с про-тя-ну-той ру-кой! На ней бо-га-тый шелк! На нем бушлат поте-ортый! Он на не-е смотрел с на-деждой и мольбой!
Сусанна Григорьевна улыбаться перестала. Почувствовала, наверное, что песня будет невеселой. На этот раз она даже не взглянула на представителя, зато он повел себя как-то странно. Сорвал с носа очки, сунул их в карман, потом опять надел и, стуча ногой в такт песни, воззрился на Сусанну Григорьевну.
Когда мы дошли до места, где матрос выбрасывает леди в бушующий простор, представитель кашлянул и сказал:
— Да-а! Вот так история!
Что он этим хотел сказать — не знаю. Но по тому как, «потупив взор», стояла Сусанна Григорьевна, как переглядывались, перешептывались и прыскали по углам члены комиссии, мы почуяли неладное и поддали жару!
— А поутру, — загорланили мы что есть мочи, — когда восходит солнце, в прибрежном кабаке в углу матрос рыдал!.. И пил он жгучий ром в кругу друзей матросов! И страшным голосом он леди призывал!!!
— Виноват, не расслышал… В каком кабаке? — спросил тут на весь зал представитель РОНО.
— В прибрежном, — ответила ему Сусанна Григорьевна. — А ну-ка, пятый «Б», спускайтесь и подождите меня у раздевалки!
Короче, мне велели привести родителей. Родители у меня в командировке, поэтому вести надо было бабушку.
Когда я пришла домой, бабушка накинулась на меня с расспросами. Она так переживала за наш смотр! Просто язык не поворачивался рассказать все, как есть.
— Бабуль, — говорю. — Понимаешь… Спели мы отлично!
— Поздравляю! — торжествующе сказала бабушка. — А кто тебе такую песню присоветовал?!
Я сказала:
— Ба, ты только не волнуйся! У нас завтра… собрание… И тебя на него… пригласили!
— Зачем? — бабушка сначала перепугалась, а потом подмигнула мне и погрозила пальцем: — Признавайся, — говорит. — Разболтала, что я у Шаляпина работала? Эх вы, следопыты! Ну, так и быть, приду!
Я решила утром выложить бабушке все начистоту. Но когда проснулась — бабушка уже выудила из своего зеркального шкафа нарядный шерстяной сарафан, белую кофту в горошек, круглую зеленую гребенку и давай все это примерять! Такая расхаживала по квартире веселая!
«Ладно, — думаю, — придет на собрание — само все выяснится».
И вот наступил классный час. Собрался весь пятый «Б», Сусанна Григорьевна, учитель пения Евгений Леопольдович и наша классная — Зоя Николаевна.
— Итак! — сказала Сусанна Григорьевна и все замолчали. — Произошло ЧП. В классе была распространена скверная песня, петь которую — стыд!
