Фрэнсис Бернетт - Маленькая принцесса
— И вообще, она не просила, — подхватила Дженет. — Я так боялась, что она рассердится! Люди сердятся, когда их принимают за нищих, а они — не нищие.
— Ничего она не сердилась, — упорствовал Дональд. — Она засмеялась и сказала, что я добрый, хороший мальчик. И правильно! Это же целый шестипенсовик.
Сестры переглянулись.
— Нищая в жизни бы так не сказала, — решила Дженет. — Они говорят «Спасибо вам, сэр»… иногда приседают…
Сара не знала, что с этого дня Большое Семейство заинтересовалось ею не меньше, чем она — им. Когда она выходила, в окне детской появлялись небольшие личики, а потом, у камина, дети спорили о ней.
— Она там вроде служанки, — говорила Дженет. — Я думаю, она сирота. Но не нищая, хоть и одета так бедно!
И они стали называть ее «Ненищая», что звучало странновато, особенно когда это слово произносили младшие.
Сара провертела в монетке дырочку и носила ее на шнурке. Большое Семейство она любила все больше — как и других, которых еще могла любить. Она все сильнее привязывалась к Бекки и жадно ждала тех дней, когда учила маленьких французскому. Они обожали ее, боролись за право сидеть рядом с ней, держать ее за руку — и это согревало ее исстрадавшееся сердце. С воробьями она совсем подружилась — когда, встав на стол, она чирикала у оконца, почти сразу же раздавался шорох крыльев и стайка городских птичек являлась поболтать с ней, а также поклевать крошек. С Мельхиседеком они сблизились так, что он иногда приводил жену или кого-нибудь из детишек. Сара беседовала с ним, а он глядел на нее, словно все понимает.
А вот к Эмили чувства ее менялись. Началось это в час полного отчаяния. Она была бы рада поверить или хоть поиграть в то, что Эмили ее понимает и жалеет; она никак не хотела признать, что единственная постоянная спутница ничего не слышит и не чувствует — и сажала ее в креслице, и садилась перед ней, и глядела на нее, и «представляла», пока у нее самой глаза не расширялись от страха, особенно ночью, в тишине, когда семейство Мельхиседека едва попискивало в норке. Представляла она, к примеру, что Эмили — добрая волшебница и защищает ее от бед. Иногда она задавала ей вопросы, и почти слышала ответы — почти, но не совсем.
«Я ведь и сама не всегда отвечаю, — утешала она себя. — Скажем, если меня обидят, самое лучшее — промолчать, только смотреть на них и думать. Мисс Минчин тогда просто белеет от злости. А мисс Амелия пугается… и девочки. Если ты не сорвешься, люди чувствуют, что ты сильнее их, ты ведь одолела свой гнев, а они — нет, и наговорили глупостей, о которых потом жалеют. Гнев — страшная сила, но то, что помогает его сдержать — еще сильнее. Хорошо не отвечать врагу. Я редко отвечаю… Может быть, Эмили — в меня. Нет, ведь она и друзьям не отвечает, все хранит в сердце».
Но доводы эти не убеждали ее. Когда после долгого, тяжелого дня, побегав по холоду или по дождю, она возвращалась вся мокрая и не могла поесть, потому что все забывали, что она — только ребенок, ноги у нее устали, вся она продрогла; когда вместо благодарности она получала лишь замечания и равнодушные взгляды; когда кухарка орала и придиралась, мисс Минчин была «не в духе», а девочки смеялись над ее платьями — ей не всегда удавалось утешить выдумками свое одинокое, гордое, исстрадавшееся сердце.
В один из таких вечеров она вернулась на чердак замерзшая, голодная, сердитая, а Эмили глядела на нее столь равнодушно, что она не выдержала. Во всем мире у нее не было больше никого, а что с этой куклы толку?
— Вот возьму и умру, — сказала Сара.
Эмили не откликнулась.
— Не могу я все это вынести! — сказала, дрожа, ее хозяйка. — Нет, правда, я умру. Мне холодно… я мокрая… я целый день не ела… Я прошла полгорода, а они только и знают, что ругаться. За то, что я не нашла вечером крупы, меня оставили без ужина. И на улице смеялись, когда я несколько раз поскользнулась… Я вся в грязи… А они смеются! Ты слышишь?
Стеклянные глаза и довольная улыбка вдруг привели ее в полное бешенство. Она столкнула Эмили на пол и в голос зарыдала — это она, которая никогда не плакала!
— Ты просто кукла! — кричала она. — Кукла, кукла, кукла! У тебя нет сердца, одни опилки. Ты никогда ничего не чувствуешь! Кукла — и все!
Эмили лежала на полу, растопырив ноги, кончик носа отбился, но вид у нее все равно был спокойный, даже достойный. Сара закрыла лицо руками. Писк и скрежет становились все громче, Мельхиседек воспитывал детей.
Сара понемножку затихла, удивляясь, что так сорвалась. Наконец она подняла голову, посмотрела на Эмили и увидела, что и та как-то мягче смотрит на нее. Она ее подняла, горько виня себя, и слабо улыбнулась.
— Что поделаешь, — сказала она, вздохнув. — Ты ведь кукла и есть. Вот Лавиния и Джесси не могут же поумнеть. Все мы разные, — и она поцеловала Эмили, оправила ей платье и посадила ее на кукольный стул.
Ей очень хотелось, чтобы кто-нибудь поселился в соседнем доме. Чердачное оконце было так близко от нее! Как хорошо, если оно откроется, а из него кто-то выглянет…
«Если человек симпатичный, — думала она, — я с ним поздороваюсь, а там всякое может случиться. Правда, вряд ли на чердаке будет кто-то спать…»
Однажды утром, обойдя бакалейную, мясную и булочную, она к великой своей радости увидела, что у соседнего дома стоит фургон, двери — широко открыты, а люди без сюртуков носят мебель и какие-то ящики.
— Сняли! — воскликнула она. — И впрямь сняли! Хоть бы из окошка выглянул кто-нибудь симпатичный!
Она чуть не встала в толпу зевак, глядевших с мостовой, как носят мебель. Ей казалось, что по виду мебели она угадала бы, кто тут поселился.
«У мисс Минчин все похоже на нее, — думала она. — Я догадалась об этом, только ее увидела, хотя была очень маленькая. Потом я сказала папе, а он засмеялся и согласился. У Большого Семейства, конечно, мягкие кресла и диваны. Обои в пунцовых цветах, я видела, они точь-в-точь, как хозяева — веселые, уютные, приветливые…»
Позже ее послали в овощную лавку, за петрушкой, а когда она возвращалась, сердце у нее дрогнуло. Кое-какую мебель уже выгрузили, но в дом еще не внесли, и она увидела красивый стол тикового дерева, и кресла, и ширму, расшитую восточным узором. Такие самые вещи были у них в Индии, и тоска по дому пронзила ее. Среди прочего, мисс Минчин забрала у нее тиковый столик, который ей прислал папа.
— Какое все красивое! — сказала она. — Наверное, люди хорошие. И дорогое… Я думаю, это богатая семья.
Фуры подъезжали и разгружались до вечера. Иногда Саре удавалось увидеть и другие вещи. Она уже не сомневалась, что семья богатая: мебель была ценная, старинная, а часто — и восточная. Из фур выгружали дивные ковры, занавеси, картины и великое множество книг. Была тут и великолепная статуя Будды.
«Кто-то из них уж точно был в Индии, — думала Сара. — Они привыкли к тамошним вещам и любят их. Как я рада! Мы словно бы друзья, даже если никто не появится в окошке».
Когда она сходила вечером за молоком для кухарки (ей поручали очень странную работу), она увидела самое интересное. Красивый, румяный отец Большого Семейства, как ни в чем не бывало, перешел площадь и взбежал по ступеням занимавшего ее дома, словно так и положено и он собирается часто туда ходить. Пробыл он в доме немало, но несколько раз выходил и давал распоряжения рабочим, будто имеет на это полное право. Не оставалось сомнений, что он тесно связан с новоприбывшими.
«Если у них есть дети, — думала Сара, — младшие Монморанси будут к ним ходить и, может быть, шутки ради, заберутся на чердак».
Поздно вечером, переделав всю работу, Бекки принесла новости соседу по камере.
— Он из Ниндии, мисс, — говорила она. — Не знаю уж, черный или какой, а из самой Ниндии. Он богатый и хворый, а этот ваш, с детками, у него стряпающим. Хворает он с горя. Сам-то он язычник, идолов привез. Своими глазами видела, одного несли. Надо бы послать ему божественную книжечку. Они дешевые, по пенни штука.
Сара посмеялась.
— Я не думаю, — сказала она, — что он поклоняется идолам. Некоторые просто любят на них смотреть. У папы был один, очень красивый, а уж папа-то не язычник.
Но Бекки стояла на своем. И то, язычник — куда занимательней, чем обычный джентльмен, который ходит в церковь! Долго гадала она, какой он, и какая у него жена (если он женат), и какие дети. Сара видела, как ей хочется, чтобы все они были черные, в тюрбанах, а главное — язычники.
— В жизни не жила с ними рядом, — говорила Бекки. — Хорошо бы посмотреть, как у них все…
Любопытство ее было удовлетворено через несколько недель, когда выяснилось, что новый жилец — холостяк, очень больной и несчастный.
В один прекрасный день перед домом остановилась карета. Лакей открыл дверцу, и первым вышел отец Большого Семейства. За ним последовала сиделка в чепце, за нею — двое слуг, а уж они помогли выйти человеку с измученным больным лицом. Он был худой, как скелет, и укутан в меха. Его повели вверх по ступенькам; мистер Монморанси озабоченно шел с ним рядом. Вскоре явился врач и тоже вошел в дом.
