Борис Минаев - Детство Лёвы
Из чего были рабочие, я понять не смог: то ли из крашеного пластилина, то ли из хлебного мякиша… Чтобы скорей выяснить это, я протянул руку.
— Нельзя! — задушенным шёпотом крикнул Вязаная кофта. Все оглянулись. — Не трогай руками, будь добр, — уже мягче попросил он.
Я уж не знаю, что там ему сказала мама, и как она его уговорила, но было видно, что Вязаной кофте очень не хотелось со мной возиться, а больше всего он боялся, что я начну трогать панораму боёв руками. Походив ещё несколько минут вокруг меня, он шумно вздохнул и сказал:
— Знаешь, что? Нарисуй-ка, мой друг, чего тебе хочется.
— Чего? — прямо спросил я его.
— Ну… вот это, — и он показал рукой на панораму боев.
Я взялся за дело и через полчаса рисунок был готов. Вязаная кофта долго и задумчиво его рассматривал, пытаясь понять, кто здесь красные дружинники и где лошади. Видно, ничего подобного он никогда в руках не держал.
— Ну что ж… — сказал он. — Похвально. А теперь посмотри, как работают другие, — и отложил мой листок в стопку с работами.
Я с сожалением проводил глазами мой первый профессиональный рисунок. Ещё никогда мне не доводилось с таким удовольствием рисовать таким количеством остро отточенных карандашей на таком большом листе.
Но я послушно дождался того момента, когда ученики начали сдавать Вязаной кофте свои нарисованные с натуры чайники.
Чайники тоже меня поразили. Были чайники раскоряченные, пузатые, домовитые, а были — хрупкие и нежные, были — гладкие и блестящие, а были — матовые, упругие, все как будто составленные из шарниров. Причём чайник-то ведь был один и тот же, нарисованный с одного ракурса и примерно одинаково! Что же касается груши, то чёрно-белая, острая и ребристая, она выглядела на рисунках так аппетитно, что я с некоторым сомнением посмотрел на её прототип.
Между тем, Вязаная кофта уже взял обратно со столика свой невзрачный чайник, налил воду, поставил на плитку и начал резать хлеб для бутерброда. Искусство уступило место жизни.
Я вышел в коридор и сказал маме, что и сюда ходить, пожалуй, не буду. Она молча всплеснула руками.
Так продолжалось ещё несколько вечеров. Мама водила меня в Дом культуры Павлика Морозова, как на работу. Она всем говорила, что я пропустил набор из-за болезни, что было сущей правдой — в августе я заболел очень длинной и противной ангиной, которая отпустила меня только в октябре.
То, что давно кончились ноябрьские праздники и на улицах лежал снег, маму не смущало. Она твердила, что хоть где-то, хоть в каком-нибудь кружке должны меня взять! Она очень убедительно разговаривала с педагогами, и все были с ней согласны, все были страшно вежливы и улыбались, но я с каждым разом острее чувствовал грустную пустоту этих хождений.
Дело было в том, что вновь принятые в сентябре дети за два месяца успевали быстренько чему-то научиться и абсолютно слиться с остальными. Может быть, они ничем особенным от меня и не отличались, но они уже всех знали, делали правильные движения, принимали правильное выражение лица, словом, растворялись в атмосфере кружка… Я же никак не хотел растворяться, ни к чему прилаживаться.
Походив пару раз по длинным коридорам с ковровой дорожкой — я вдруг ощутил в себе острое нежелание что-то уметь и к чему-то стремиться. Нет, мне здесь нравилось, даже очень! Я даже и не предполагал, что на свете существуют такие прекрасные светлые и чистые дома культуры.
Но из какого-то чувства противоречия я решил, что раз уж так вышло, и я не со всеми — стараться и лезть из кожи вон под насмешливыми взглядами остальных я ни за что не буду.
…Если бы в Доме культуры был один кружок, то мама просто силой заставила бы меня в него ходить. Но их было столько, что она ходила и ходила со мной по коридорам, как загипнотизированная.
Фразу руководительницы хора, что «тут кружков много», мама теперь вспоминала к месту и не к месту. Взбираясь по высоким лестницам, держа в одной руке зимнее пальто, а в другой меня — она тихо чертыхалась, но упрямо шла от одной огромной белой двери к другой.
Первое, что я увидал в авиамодельном кружке — была до боли знакомая спина Колупаева. Мама страшно обрадовалась, даже вся засветилась от радости (Андрюша тебе поможет, он же твой друг, вы же не разлей вода) — и мне пришлось битый час доказывать ей, что дворовая дружба тут ни при чём, и что в одном кружке с Колупайским будет не легче, а тяжелее, что с Колупаевым можно только играть, бегать, сидеть в беседке или на земле, или на крыше — но выносить его приставания ЗДЕСЬ будет невозможно! Тем более, что мне совершенно не хотелось ничего привинчивать или выпиливать.
…В некоторые двери я заходить наотрез отказывался.
Например, увидев мальчиков в обтягивающих трико, которые наравне с девочками делали какие-то па перед зеркалом у балетного станка — я попятился и с ужасом закрыл лицо руками.
Так мы прошли кружок английского языка, кружок бальных танцев, зоологический, астрономический…
— Ну всё, — в один прекрасный вечер сказала мама, которой осточертели эти бесплодные хождения. — Или сейчас или никогда.
— Мама, — сказал я. — Можно, я сам?..
— Ты? — изумилась мама. — Ты сам?
— Да. Сам. Честное слово.
Мама изумилась и не поверила. Однако у неё не было другого выхода.
— А как я тебя найду? — недоверчиво сказала она.
— Посиди здесь. Почитай книжку. Через полчаса я к тебе выйду.
Она пожала плечами, в очередной раз сняла зимнее пальто и уселась штудировать очередной химический талмуд.
Последние полчаса своей неудавшейся творческой биографии я решил провести так, чтобы не мучить себя и других.
Я просто слонялся по коридорам и рассматривал всё подряд.
…Странное, признаюсь вам, дорогие читатели, испытал я чувство!
Пожалуй, можно сказать и так — это было чувство, с которым я тогда встретился и уж больше никогда не расставался в течение всей своей жизни!
Вокруг меня бегали какие-то глупые накрашенные девицы из театрального кружка в пышных платьях до пят и в оцарапанных лакированных туфельках. Проносились полуголые взрослые девушки из кружка бального танца, украшенные чёрными мушками и конскими хвостами. Пятилетних детей, одетых в настоящие фрачные пары и концертные платьица, со скрипочками и флейтами в руках, вели на сцену возбуждённые, дрожащие от волнения родители. На чердаке, среди сломанных кресел и шкафов, пили портвейн, закусывали колбасой и пели песни под гитару члены клуба интернациональной дружбы. Это они отмечали день юного героя-антифашиста. Раскрасневшуюся девочку в чёрном свитере страстно целовал в углу какой-то мальчик в чёрном свитере. Я сразу догадался, что эти двое как раз и будут изображать героев-антифашистов на сцене.
Пел хор, играл рояль, пианино и скрипки репетировали трио, глухо топали в такт участники ансамбля народного танца, орали из-за дверей концертмейстеры и хореографы, в кружке английского языка нестройными голосами разучивали старинную шотландскую песню.
Я слонялся по коридорам с блаженной улыбкой и думал про то, что мне нравится всё это вместе и совершенно неинтересно всё это по отдельности.
Я всему сочувствовал, со всеми радовался, всех любил — но не хотел входить ни в какую, абсолютно ни в какую дверь! Это было как на чужой ёлке, когда тебе до слёз нравятся все дети, но уходя, ты ловишь себя на том, что никто из них к тебе не подошёл, а подружиться сам ты попросту постеснялся.
Наконец я добрёл до абсолютно тихой мемориальной комнаты Павлика Морозова. Здесь было совсем уж чисто и светло, нестерпимо ярко горела люстра, а перед портретом стояла стеклянная банка с цветами и скучал на карауле высокий парень в белой рубашке. Он погрозил мне кулаком, но не решился сойти со своего места, пока я обходил комнату кругом.
Комната была пуста. В ней было только высокое полукруглое окно, портрет, банка с цветами и часовой. О Павлике Морозове я не знал в ту пору почти ничего. И дома, и в школе как-то стеснялись рассказывать о деталях его подвига, хотя чего тут стесняться — бывают такие отцы, на которых хочешь не хочешь, а побежишь докладывать.
Поэтому Павлик был для меня просто пионером-героем, которого убили враги.
Тихая смерть ребёнка очень соответствовала моему лирическому настрою. Я посмотрел-посмотрел на портрет и вдруг заплакал.
Парень на посту, удивлённо хлопая глазами, смотрел на меня.
— Ты чего, дурак, что ли? — пробасил он, видимо, пытаясь меня успокоить.
Я махнул на него рукой и снова выбежал в коридор.
Здесь меня и нашла мама, приближавшаяся ко мне быстрыми взволнованными шагами.
— Пойдём! — закричала она. — Тебя согласились взять в оркестр народных инструментов!