Борис Минаев - Детство Лёвы
ДОМ КУЛЬТУРЫ ПАВЛИКА МОРОЗОВА
Мама очень хотела, чтобы я ходил в дом культуры Павлика Морозова.
Ей нравилось само место — старинный особняк с колоннами. Чисто, светло. И красиво. На белых дверях тяжёлые ручки под бронзу. Мама чуть-чуть приоткрывала эти огромные, в два человеческих роста двери — чтобы образовалась маленькая щёлочка. Мы стояли в коридоре и смотрели на то, что происходит внутри.
Больше всего маме понравился хор.
— Ну давай, давай, — подтолкнула она меня в плечо.
Я сделал шаг…
— Ты куда? — спросила меня женщина в чёрном платье сухо, но не строго.
Тут вышла мама.
— Понимаете, — произнесла она с выражением, мечтательно глядя куда-то под своды высокого потолка, — вы нас ради Бога извините, мы опоздали к набору в этом году, ребёнок болел…
— А у нас набора в этом году не было, — просто сказала женщина в чёрном платье.
— Да? — растерялась мама.
Хор тихо зашушукался, переминаясь с ноги на ногу.
Женщине надоело разговаривать.
— Ну иди сюда, — сказала она. — Встань.
Хор потеснился, давая место на узкой скамеечке. Во втором ряду стояли в основном девочки. Мальчиков было раз-два и обчёлся. Горящие щёки, чёлки, косы, кружева и шёлковые банты плотно окружали меня. Было трудно дышать, но я всё-таки дышал. Отсюда, из хора, мир казался гораздо более осмысленным. Там, где-то внизу, переговаривались мама и женщина в чёрном платье. В окно ласково тянулись ветки дерева.
— Ну ладно… Отдых окончен! — недовольным звонким голосом сказала женщина. — С того же места… Си-си, фа-а-а!..
Она взмахнула рукой, и я оказался в центре звука. Как будто меня посадили в рояль. Ощущение было страшное и великолепное. Я попробовал открыть рот (просто так, за компанию) и тут же вспотел.
Моего собственного голоса почти не было слышно, а то, что удавалось расслышать в оглушающем звоне и радужных блестках — меня совсем не устраивало. Это был голос безнадёжно больного, зачем-то попавшего в рай. На бал ангелов. Девчонки успевали петь и коситься смешливыми узкими глазами.
Мама напряжённо смотрела то на меня, то на женщину в чёрном.
Она подняла руку, и рояль мгновенно умолк. Как будто уши чем-то внезапно заткнули.
— Ты, это… — просто сказала женщина. — Ты песню какую-нибудь знаешь?
— По долинам и по взгорьям, — тихо сказал я.
Женщина попыталась сдержать улыбку.
— А вот эту: «солнечный круг, небо вокруг»?
Ну кто же не знает этой песни? Я заулыбался, закивал и женщина вновь подняла тонкие руки над своей красивой головой.
«Солнечный крут, небо вокруг, это рисунок мальчишки», — пел я вместе со всеми.
Но что-то было опять не так.
Хор смолк. Женщина в чёрном лишь слегка сжала сухую ладонь — и наступила отчётливая, ясная, музыкальная тишина.
— А теперь один, — сказала женщина, и тихонько запела сама, помогая мне взять первую ноту:
— Солнечный… Ну, давай!
Я запел, но быстро остановился.
— Да… — сказала женщина в чёрном, обращаясь как бы сама к себе. — Ну иди пока к маме.
И вышла в коридор вместе со мной.
В коридоре было немножко темно. Мамины глаза блестели от волнения.
— Ну вы знаете, — просто сказала женщина, — данных у него я не вижу пока. Совсем.
— Бесперспективный? — с вызовом спросила мама.
— Ну что я могу сделать? — развела руками женщина. — Нет слуха. Попробуйте в сольфеджио. Возможно, там выявится внутренний слух. Так бывает. Или в оркестр народных инструментов. Там есть группа ударных. Трещотки, ложки. Пусть пока развивает чувство ритма.
— Ну, спасибо, — вздохнула мама. — Извините, что отняли у вас время.
— Да что вы, — улыбнулась женщина. И вдруг погладила меня по голове. Мягко так. Нежно.
— Тут много кружков, — сказала она и закрыла за собой дверь.
Кружков действительно было много. После музыки мы с мамой решили, что я хочу рисовать. Но кружка рисования не было, была только изостудия.
Это была настоящая изостудия. Человек десять довольно взрослых людей в абсолютной тишине рисовали чайник. Возле чайника на старом потрескавшемся столике лежала сморщенная груша. От вида этой груши мне даже во рту стало противно.
— Ну давай, садись, — сказал руководитель изостудии, задумчивый и медленный человек в старой вязаной кофте. Он дал мне цветные карандаши и большой лист ватмана. И ушёл. Я долго не мог понять, что нужно делать. Напряжённая обстановка действовала угнетающе. Видимо, задумчивый в вязаной кофте просто забыл объяснить мне задание. Все рисовали какие-то тени, штрихи. Зеркала. Тучи. Горы. Правда, на некоторых рисунках я всё-таки узнавал скучную полудохлую грушу.
…Видимо, задание было на самом деле такое: нарисовать чайник, чтобы его никто не мог узнать. Для этого художники использовали только простые карандаши и ещё какой-то чёрный уголь. Мрачные закопченные сосуды на белых ватманских листах увлекали меня в какие-то дебри фантазий.
Я представлял себе чёрный закопченный чайник, который висит над костром, на суковатой палке. Вокруг сидят партизаны. Партизаны молчат. Сегодня у них был трудный день. Они минировали мосты, заваливали дороги спиленными деревьями, сбивали самолеты, уничтожали технику и живую силу немецко-фашистских захватчиков. Теперь партизаны пьют чай из чайника и слушают сводку Совинформбюро.
Чайник моего соседа почему-то больше походил на индейский. Я живо представил себе чёрный индейский чайник, который висит над костром на суковатой палке. Кругом горы, возможно, Аппалачи. В воздухе стрекочут цикады. Индейцы сидят молча. Сегодня у них был трудный день. Они пасли мустангов, охотились за косулями, строили вигвамы. Теперь индейцы пьют чай из чайника и молчат. Только вой волка доносится откуда-то издалека.
У одной девочки чайник напоминал какую-то древнегреческую, или даже, возможно, этрусскую вазу. Я представил себе быстренько древних греков или этрусков. Они сидят вокруг костра. Женщины пляшут ритуальные танцы. Этруски пьют вино из своей чаши, очень напоминающей чайник. Где-то далеко на них идут походом древние греки во главе с Александром Македонским. Вот войско Александра Македонского делает привал. Воины сидят вокруг костра, и греют чай: на суковатой палке висит их любимый боевой чайник. К ним подходит Александр Македонский.
— Здорово, ребята! — весело приветствует он своих воинов.
…Я так устал от этих мыслительных дебрей, что неожиданно ничего не нарисовал.
Ко мне подошёл задумчивый человек в вязаной кофте.
— Может, тебе простые карандаши дать? — с интересом осведомился он.
— Нет, спасибо, — сказал я устало. — А у вас есть какое-нибудь другое задание?
Вязаная кофта посмотрел на меня задумчиво и повёл в другую комнату. Там сидели дети разного возраста и чего-то лепили.
— Вот, смотри, — взял меня за рукав Вязаная кофта и придвинул носом к чему-то такому, чего я сразу не понял, даже не смог охватить взглядом. — Мы делаем панораму боев 1905 года. Если хочешь, можешь принять участие.
Я просто ахнул.
— Слушайте! — закричал я громко. — А что это такое?
— Это панорама боев 1905 года, — сердито повторил Вязаная кофта. Он сел за своё место и начал вырезать что-то из бумаги. — У нас все ведут тихо, — после некоторой паузы сказал он и покраснел, замолчав.
Но я понял, что он хотел сказать. Он хотел сказать, чтобы я тоже вёл тихо. Он пропустил слово «себя». Все ведут СЕБЯ тихо. Поэтому я резко представил, как вести тихо. Тихо вести, как подлодку в нейтральных водах. Она идёт в утреннем тумане. Капитан ведёт её тихо. Только чайки носятся, вылавливая жирную глупую селёдку из густой сизой волны.
— Я хочу сделать пушку! — громким шёпотом сказал я.
— Пожалуйста! — громким шёпотом ответил Вязаная кофта.
Я взял пластилин и полчаса лепил пушку. Пушка была совершенно уродливая и она никуда не годилась. Ну куда она могла годиться среди всего этого разнообразия!
Если вы никогда не видели игрушечной панорамы, вы ничего не поймёте. На огромном столе, размером, видимо, в мою комнату (я не знаю, откуда берутся вообще такие столы), настоящие дома были охвачены настоящим огнем, вдоль настоящих заборов бежали настоящие солдаты, догоняя настоящих рабочих, настоящие лошади вставали на дыбы и настоящие бабы в платках шумно обсуждали что-то у настоящих деревьев.
Это был какой-то разгул настоящести.
Один дом был разворочен снарядом настолько натурально, что я рассматривал его, вероятно, минут пять. Пламя изображали осколки ёлочных украшений — они бордово блестели среди отломанных стен. Сами стены были когда-то в прошлом обычными спичками, но их раскрасили так ловко, что при сощуривании одного глаза они ужасно смахивали на толстые просмоленные брёвна.
Из чего были рабочие, я понять не смог: то ли из крашеного пластилина, то ли из хлебного мякиша… Чтобы скорей выяснить это, я протянул руку.
