Валентина Осеева - Динка прощается с детством
– Да нет, я не рассердилась! Просто я не могу ездить боком! Ну чего это ради…
Но пан Песковский прерывает ее слова громким хохотом и, придерживая ее руки с поводьями, весело говорит сквозь смех:
– Ну в следующий раз я буду осторожнее!
– А следующего раза не будет, – сухо говорит Динка. – Я не люблю, когда надо мной смеются! – Она резко дергает поводья, и Прима, вскинув задние ноги, с места берет в галоп.
Пан Песковский еще что-то кричит ей вслед, но Динка, не оглядываясь, вылетает со двора экономии.
«Черт бы его подрал с его седлом! И чего он пристал ко мне, старый дурак!»
Пан Песковский совсем еще не старый, но у него на висках заезды – это значит лысый; а лысый – это все равно что старый. Но Динка ругается не оттого, что пан лысый, и не оттого, что он предлагал ей седло. Динка недовольна собой. Во-первых, она вела себя невежливо и глупо, а во-вторых, юбка у нее не натягивается на коленки, а она уже взрослая. И хотя ей на все наплевать, но для верховой езды надо сшить штаны, об этом уже говорили ей и мама и Мышка. А еще мама давно мечтала купить дамское седло, и можно было не брать его у пана даром, а просто дешево купить, а теперь уже поздно… Недовольная собой, Динка ругает пана, и, хотя сначала пан даже польстил ей, назвав «синеглазой панночкой», она вдруг обернулась ведьмой.
– Ну ничего, все-таки я ему показала, что я взрослый человек и смеяться над собой не позволю! – утешает себя Динка, подъезжая к хутору.
А Мышка давно уже стоит на крыльце и смотрит на дорогу. Завидев ее, Динка моментально забывает свою встречу с паном и весело машет письмом.
– От Васи! От Васи! – кричит она.
– А от мамы? – подбегая, спрашивает Мышка.
– От мамы ничего нет!
* * *Мышка читала Васино письмо долго и внимательно. Динка, стоя около стола, пила молоко и, закусывая его горбушкой хлеба, нетерпеливо поглядывала на сестру. Наконец Мышка опустила на колени письмо и озабоченно сказала:
– Не сносить ему головы. С одной стороны, война, передовые позиции, а с другой… – Она протянула Динке письмо: – На, читай.
Письмо было написано так, как было заранее условлено, и сестры читали его между строк. После первых приветов маме, Динке, Лене и Ефиму с Марьяной и после нежного обращения к Мышке, которую Вася называл «утешительницей скорбящих», шло невинное с виду описание природы.
«Земля здесь богатая, – писал Вася, – колосья растут и поднимаются с каждым днем. Правда, кое-где они так прибиты и затоптаны, что их трудно вытащить из грязи, но в основном обещается хороший урожай. Так едешь по полю, ширится земля, впереди блестит солнце, и никому не хочется умирать. Но на войне как на войне, можно нарваться и на врага, так уже случалось не раз. Не со мной, но на моих глазах… Что поделаешь, солдат есть солдат».
Динка задумалась.
– «Колосья растут и поднимаются с каждым днем», – повторила она. – Так надо радоваться! Ведь это значит, что солдаты становятся с каждым днем сознательнее. А что Вася рискует, так это мы всегда знали!
– Вася проводит с солдатами беседы, он может неосторожно увлечься. А ты думаешь, на фронте мало шпиков и провокаторов? – волнуясь, сказала Мышка.
– Ну, Вася стреляный волк, он не попадется, – с уверенностью сказала Динка.
В комнату заглянул Ефим. Он с укором посмотрел на Динку:
– На что это Приму прогонялы на станцию? Зараз Мышку везти, а лошадь вся потная!
– Я сейчас оботру ее, Ефим! – вскочила Динка. Ефим присел на краешке стула.
– Ну, что маты пишуть?
– Это от Васи, от мамы ничего нет.
– Ну, значит, не время. Тут волноваться нечего. А Вася как?
– У Васи пока все хорошо. Конечно, попадаются всякие люди, но в большинстве своем народ сознательный, – тихо пояснила Мышка.
– Солдат – это не темный мужик, а Вася хлопец самостоятельный, разумный, он все разъяснит в лучшем виде. Ну а война, она и есть война, что ж теперь загодя убиваться, – ласково сказал Ефим, поднимаясь. – Ну, поехали, бо вже не рано, надо на поезд поспешать, а вечером опять лошадь гнать на станцию, ей и попастись некогда.
– Так, может, я не приеду сегодня, заночую в госпитале, а то мне утром снова на дежурство, – глядя на сестру, заколебалась Мышка.
– Ну, в госпитале какое спанье, уж лучше я выеду за вами, хоть и поздно.
– Да что вы, Ефим! Пусть ночует в госпитале, там есть дежурка для сестер, а здесь и спать некогда. Приедет часов в одиннадцать, а в шесть опять ехать, – вмешалась Динка.
– Конечно, я останусь сегодня. А ты не будешь бояться одна? – спросила Мышка.
– А кто ее тут тронет? Да я могу и Марьяну прислать, або сам тут на терраске пересплю. Ночи теперь теплые, мы с Марьяной все время на дворе спим! – успокоил Мышку Ефим.
Но Динке не хотелось, чтоб кто-нибудь ночевал, она рассчитывала рано-рано уехать в город на поиски Иоськи и потому поспешно сказала:
– Ко мне Федорка придет, мы с ней давно не виделись, она переночует здесь.
– Ну вот, – усмехнулся Ефим. – У них с Федоркой на всю ночь хватит секретов, а вы, Анджила, уезжайте спокойненько, у вас дело трудное, надо и себя пожалеть.
Проводив сестру, Динка хотела пойти к Марьяне, хоть поздороваться с ней, – обижается, верно, Марьяна… Но, постояв на крыльце, раздумала и, махнув рукой, уселась на перила.
«Хватит мне на сегодня всякой сутолоки. Еще придет Федорка, надо с ней что-нибудь придумать… А потом, когда уйдет Федорка, надо спокойно решить, куда ехать завтра на поиски Иоськи. Ведь уже столько времени прошло с тех пор, как я обещала Катре… Но как было вырваться?» – словно оправдываясь перед кем-то, думала Динка.
Глава 12
Федоркины заботы
Федорка пришла с каким-то свертком под мышкой.
– На тебе твою рубашку, – сказала она как ни в чем не бывало.
– Какую рубашку?
– А тую, что мы с тобой три года вышивали! – зареготала Федорка.
На щеках ее, как всегда, прыгали веселые ямочки, косы были уложены на голове аккуратным веночком. Слез уже не было и в помине. Динке даже стало досадно, что она беспокоилась за нее.
«А ведь так часто бывает в жизни: человек за кого-то беспокоится, переживает за него, думает, как он, чем ему помочь, а тот уже все забыл и является как ни в чем не бывало, да еще иногда и удивляется, что за него беспокоились», – с досадой думает Динка, глядя, как Федорка, весело усмехаясь, разворачивает сверток. Но досада Динки быстро проходит.
– Ах, рубашка! Вышитая рубашка! – в восторге кричит она. – Уже готова? Совсем готова!
– Только сегодня маты дошила! – сообщает довольная Федорка.
Украинская рубашка из беленого полотна ярко вышита черными и красными нитками. Присобранный у плеча рукав промережен, по нему рассыпаны искусно вышитые крестиком «квитки» и листики, по вороту вьется черно-красная строчка.
– Где мой герсет? Сейчас я наряжусь, Федорка, ищи герсет! Выкидай, выкидай все из комода! Потом соберем! – торопится Динка.
В прошлом году деревенский портной сшил ей синий бархатный герсет, выткал его серебряными цветами. Куплены были монисто на шею, и даже мочки ушей решительно проткнула себе Динка, натерев их солью, вдела в них сережки и неделю ходила с распухшими ушами. Но рубашка была не готова, и надеть украинский костюм во всей его красе так и не пришлось.
– Ты ж чого тут напутала! Я целую неделю порола, як ты поехала… – рассказывает Федорка.
Но Динка уже натягивает на себя рубашку, вытаскивает из кучи прошлогодних платьев свой герсет, надевает на шею бусы.
– Юбку треба сборчату. Ось эту надевай, вона як раз сюда подойдет! – увлеченно советует Федорка. – Лентой, лентой повяжись! И у косы ленты вплети!
Динка, вся красная от спешки, вплетает, повязывает и наконец, отбежав в угол комнаты, останавливается перед восхищенной Федоркой.
– Ой яка дивчина! Матынько моя, яка гарна дивка! И вся блещить! – всплескивает руками подружка. – Ой, Динка, ну як бы то ни война, пишли б мы с тобою кудысь в дальнее село на храмовой праздник! Ой, уси б хлопцы за тобой биглы! Або куда на весилля! Ты б ще гопака сплясала, – захлебываясь от восторга, говорит Федорка.
– Гоп, кума, не журися, туды-сюды повернися! – подбоченившись, кружится по комнате Динка.
– Вот такочки, скоком, боком! – срывается с места Федорка и, притопывая босыми пятками, кружится вместе с подругой. – Ой, запарилась! – хохоча и обмахиваясь платочком, говорит она через минуту и с любопытством спрашивает: – А о чем ты с паном балакала? Я бачила с крыльца, как он смеялся с тобой!
– Да ну его! – отмахиваясь от неприятного воспоминания, говорит Динка. – Он мне седло предлагал!
– Седло? – пожимает плечами Федорка. – А на что оно тебе?
– Вот именно! На что оно мне? Так, дурацкий разговор!
– Слухай… – придвигаясь ближе, таинственно говорит Федорка, и глаза ее в наступающих сумерках блестят озорными огоньками. – А колысь наш пан дуже охочий был до красивых девчат… Бывало, придут до моей матки бабы и давай рассказывать, яки тут гулянки были! И девчата на те гулянки, як пчелы на мед, слетались. Ну он, конечно, молодой тогда был, красивый…
