Казаки-разбойники - Людмила Григорьевна Матвеева
Любка и раньше считала Валю воображалой. А теперь у Вали появились новые недостатки. Голову держит слишком прямо и ходит нарочно мелкими шажками, боится испачкать свои побелённые торгсиновские тапки. В носках в холод выбегает. Лёва не замечает, что ноги у Вали становятся синими, а замечает только, какая она смелая и закалённая.
Валя старше Любки на год и три месяца. Лицо у Вали гладкое и матовое, как яйцо. А голос тихий и смех тихий.
Теперь Любе всё кажется притворным: и голос, и смех, и походка. Люба часто теперь думает про Валю, ведёт с ней воображаемые споры, и всегда в этих спорах Люба оказывается умной, а Валя так себе. Но как только Любка увидит Валю, появляется робость. Не может Любка не покориться независимой Валиной улыбке, гордо поднятой голове с длинными косами. И тому, что между ними — год и три месяца. Только когда Валя уходит далеко, Любка как бы стряхивает с себя что-то и говорит, дёрнув плечом:
— Подумаешь, принцесса. Всё равно воображала.
Но этого никто не слышит.
Сегодня Любка опять одна во дворе. Мама позвонила и сказала, как всегда:
— Не сиди дома. Иди на свежий воздух.
Любка выглянула в окно. Двор пустой. Но вышла. Повертела головой, посмотрела на окна. Никто не выглядывает, придётся гулять пока одной. А солнце светит прямо в голову, греет сквозь тёплую шапку. Весна. Любка достаёт из кармана кусок мела и начинает рисовать на асфальте классы. Может быть, пока она нарисует, кто-нибудь выйдет и можно будет поиграть в классики, всю зиму не играли. Или, в крайнем случае, попрыгать одной.
Любка никогда ещё сама не рисовала классы, всегда рисовали старшие девочки. Но дело это простое: провести несколько линий, что же здесь трудного. Вот только почему-то эти линии заезжают всё время вбок. Любка стирает их подошвой и рисует снова. Медленно-медленно ведёт она тонкую длинную полосу. И только в конце замечает, что опять получилось криво.
— Чертёж никак не одолеешь? — говорит над её головой незнакомый бас.
Люба поднимает голову, и сразу ей становится безразлично, что классики не получаются. Перед ней стоит отец Лёвы Соловьёва. Он стоит совсем рядом и смотрит то на Любку, то на кривые линии, которые она нарисовала на земле.
Хотя Соловьёвы живут в соседнем подъезде, Любка видела этого человека всегда издали. К парадному подъезжал чёрный автомобиль, щёлкала дверца, и выходил широкий военный: на груди ремни и на спине ремни, а на воротнике красный металлический ромб. Комбриг Соловьёв. Не успеешь рассмотреть как следует, а он уже скрылся в подъезде. И всё равно и Любка, и другие ребята гордились, что в их дворе живёт сам комбриг Соловьёв. В других дворах комбригов не было. А теперь Соловьёв стоял рядом и улыбался Любке. Лицо у него было широкое, бледное, а глаза серые, как у Лёвы Соловьёва. И орден Боевого Красного Знамени; Любка уставилась на орден и не могла оторвать взгляд. На ордене было маленькое красное знамя, совсем как настоящее.
— Давай-ка я тебе нарисую. — Соловьёв говорит уверенно и весело, словно нет ничего особенного в том, что комбриг рисует классики.
Любка отдаёт мел и вытирает испачканные пальцы о пальто. Соловьёв показывает глазами на пятно. Вид у него серьёзный, только на самом донышке глаз спряталась улыбка. Любка понимает, что ему смешно, но он не хочет, чтобы она это заметила. И она тогда не замечает. Как будто и правда большое дело, что она испачкала пальто. Напускает на себя озабоченный вид и отряхивает подол рукавом. А комбриг чертит на асфальте ровные, красивые классы. Линии у него получаются толстые, очень белые. Посреди работы он снимает с плеча планшет на тонком ремешке и отдаёт Любе:
— Подержи-ка, а то мешает. Дело серьёзное.
Любка держит планшет так крепко, словно он может улететь. Планшет твёрдый и приятно тяжёлый, кожа матово блестит.
— Готово, — выпрямляется Соловьёв. Он достаёт из широких синих галифе большой платок, вытирает руки. — Так подойдёт?
И опять, хотя он не улыбается, Любке видно, что он скрывает улыбку. И она тогда скрывает, что догадалась, и отвечает серьёзно:
— Подойдёт.
Комбриг забирает планшет. Любка думает, что он сейчас уйдёт. Но Соловьёв только немного отходит в сторону и садится на скамейку.
— Солнце-то какое, ну что ты скажешь!
Он снимает фуражку с блестящим козырьком и кладёт себе на колени. Волосы торчат ёжиком, комбриг подставляет их солнцу.
— С кем ты будешь прыгать? Где твои подруги?
— Белка на музыке. Рита не выходит. Я одна попрыгаю.
И Любка тогда сразу начинает прыгать. Ей неловко оттого, что Соловьёв смотрит. Но не прыгать тоже неудобно: человек нарисовал для неё такие прекрасные классы, старался, а она не станет играть. И Любка скачет на одной ноге по клеточкам, подталкивая носком ботинка плоский камень. До чего же приятно прыгать! Асфальт словно пружинит под ногой, он подбрасывает Любку, она кажется себе лёгкой и ловкой.
— Как у тебя это хорошо получается, — говорит комбриг, — а может быть, и у меня получится?
Он поднимается со скамейки, большой, в широких скрипучих ремнях, и тоже прыгает на одной ноге, подшибая концом сапога камешек. На другом сапоге Любка видит часто вбитые в подмётку блестящие гвозди и стёртую подковку у каблука.
Соловьёв прыгает тяжело, но ловко. И камень у него не попадает на черту, а скользит, как надо, по клеткам.
— Устал, — говорит он, запыхавшись. — Знаешь, трудная у тебя жизнь. Я вот запыхался.
— Вы посидите, — предлагает Любка, — отдохните. А я вас потом без очереди попрыгать пущу.
— Не обманешь? — щурится Соловьёв. — Да уж ладно,
