Карл Векен - Аннемари и капитан

Его взгляд упал на «игрушечный сад».

— Даже не покрасили, — проворчал он и с досадой наподдал ногой по доске с загородкой.

Ещё удар — и «игрушечный сад» разлетелся на куски.

Тут он увидел пакет с краской. Он вспомнил, что хотел покрасить в зелёный цвет скамейку у себя в беседке, и рассмеялся.

«А вообще-то здорово, что они не успели доску покрасить, — подумал он, — а то б для моей скамейки и краски не осталось».

Больше месяца в квартире днём и ночью дежурили штурмовики. Но никто не приходил.

Вальтер успел предупредить своих как раз вовремя: когда он вместе с Эрихом и двумя новыми друзьями вошёл в комнату, курьер, отправлявшийся в Берлин, уже собрался в путь.

Все, для кого это было важно, узнали, благодаря мужественному поступку Вальтера, что Берт Вендлиц предал гестапо товарищей из Нойкёльна.

II

АННЕМАРИ И КАПИТАН

БЕРЛИНСКИЕ СОРВАНЦЫ

Холодный осенний ветер брызгал в лицо ребятам мелким дождём. Он заносил дождь даже сюда, под арку ворот берлинской школы, где стояли, уславливаясь о чём-то, четверо восьмиклассников. Потом они быстро вышли из-под арки, прямо под дождь, и тут же расстались. Один из них, высокий светловолосый парнишка, бегом свернул за угол. Двое других помчались по улице, держа за руки девочку.

Светловолосый парнишка пошёл на разворот к парку. Он двигался в ускоренном темпе, взвивая на ходу водовороты осенних листьев. Холодный дождь освежал его лицо, ветер развевал волосы. Мимо спешили прохожие. Некоторые ворчали и ругались, что осень так громко затрубила в свой рог.

Наш восьмиклассник был, очевидно, другого мнения. Он звонко выкрикнул «Кукареку!», потом залаял как щенок, а потом — ну почему бы и это не рассказать? — замемекал как коза. Как настоящая коза на лужайке, даже очень похоже, не ошибёшься:

— Ме-ме-ме-е!

Свернув в главную аллею парка, он поднял руки в стороны и полетел через море, которое перед ним открылось. Теперь наш друг был уже не петухом, не щенком, не козой — он был самолётом.

Всем вам это хорошо знакомо. И нечего объяснять, что морем была тут лужа, огромная лужа, метра в четыре длиной.

Вдруг наш самолёт снова стал мальчишкой. На одной из боковых дорожек парка он увидел инвалидную коляску на резиновых шинах. Сидевший в ней человек, как видно, старался починить передаточный механизм. Ничего у него не выходило. Вода бежала по волосам ему за воротник. Сейчас он как раз заметил Дитера. Он только хотел поманить его пальцем, но Дитер уже сам бежал к нему.

— Можно, я вам помогу?

— Спасибо, мой мальчик. Придётся уж тебе взять меня на буксир. Не так-то легко тут исправить.

— С удовольствием. А куда вас везти?

Человек в инвалидной коляске, как оказалось, жил неподалёку от Дитера. Дитер хотел его спросить, что с ним, но тут ему пришло в голову, что с больным надо быть по-тактичнее. И они говорили про осень, про дождь, про то, что скоро зима. На углу улицы их встретила какая-то женщина.

— Что случилось? Ужин давно вас ждёт, господин Клем!

— Пожалуйста, не сердитесь, фрау Зигала, я потерпел аварию, застрял. Хорошо вот, мальчик мне помог, а то бы я ещё позже приехал.

— Да ведь вы вымокли до нитки! — Она провела рукавом пальто по его волосам. — Только бы опять не поднялась температура.

— Да, фрау Зигала, дожди. Скоро снова зима…

Дитер повёз коляску дальше. Он решил, что уйдёт, только когда инвалид больше не будет в нём нуждаться. Они подъехали к двери дома, и человек откинул с коляски клеёнчатую покрышку. Дитер хотел помочь ему встать, но тут он увидел, что у него нет обеих ног. Дитер испугался…

Господин Клем вошёл в квартиру, передвигаясь на руках. Фрау Зигала дала ему тёплую вязаную кофту и вытерла лицо и волосы. Господин Клем был очень взволнован случившимся. Он кашлял. Дитер принёс ему из коляски одеяло.

— Да, только бы всё сошло благополучно, — сказала фрау Зигала. Она обернулась к Дитеру: — Большое спасибо, мальчик. А как тебя зовут?

— Дитер Шумахер.

— А меня — фрау Зигала. Я ухаживаю за господином Клемом. Скажи, а ты не мог бы ещё как-нибудь к нам зайти — вот к господину Клему?

Прощаясь с господином Клемом, Дитер спросил, не помешает ли он, если будет иногда заходить.

— Да что ты! Это будет отлично. И ты расскажешь мне про школу. — Господин Клем закашлялся.

Фрау Зигала проводила Дитера до двери. Она рассказала ему, что господин Клем вернулся с войны без ног. И ещё у него прострелено лёгкое.

— Он тяжело болен, и если ты вправду придёшь, он будет очень рад. Расскажешь ему, как там сейчас у вас в школе. Ведь раньше он был учителем…

Так Дитер познакомился с господином Клемом. Он и его друзья не раз потом приходили в гости к Клему и рассказывали ему о своей жизни: о своих приключениях и озорных проделках, о своих бедах и радостях, об успехах и планах на будущее — обо всем, о чём ты прочтёшь тут дальше.

Фрау Зигала тоже сидела здесь долгие часы вместе с ребятами. На прощанье она иной раз говорила: «Ну, вы настоящая банда!» или: «Ах вы бедняги, сколько же вам пришлось пережить!» А то похлопает кого-нибудь по плечу и скажет: «Ну молодцы, это вы правильно! Вот бы и мне сейчас было опять тринадцать!»

Вернувшись в комнату к господину Клему, она часто вытирала глаза концом передника. Она думала о своём сыне. Вот так же весело и он смеялся, так же сияли его глаза. Теперь ему было бы двадцать девять… если бы не война.

А Клем открывал ящик письменного стола, доставал бумагу и ручку и начинал писать. Иногда он засыпал за своей работой. Фрау Зигала замечала это, потому что на другое утро в его комнате все ещё горел свет.

— И что это вы всё пишете? — сердилась она. — Такой больной человек, и не спит по ночам!

Что же писал господин Клем в свои одинокие ночи? То, что он записал, начинается со следующей главы.

Всякий раз, когда после летних каникул переходишь в следующий класс, сам себе кажешься ужасно важным. На «мелюзгу» смотришь сверху вниз, на всех этих ребятишек, которые мельтешат где-то там, в самом низу нашей лестницы в восемь ступенек. А в один прекрасный день сам ты взбираешься на верхнюю ступеньку. Над тобой уже никого нет, ты на самом верху, и скоро тебе придётся прыгнуть. Но куда, как?

Каждый спрашивает тебя, кем ты собираешься стать.

Когда поглядишь назад, на все эти годы, удивляешься, как быстро прошло время. Как всё изменилось с сорок пятого года! Приходишь на какую-нибудь улицу, где и не был-то меньше месяца, а там уже новая стройка, дом до второго этажа совсем готов. Глазам своим не веришь, а тут ещё с верхотуры кто-то кричит:

— Эй, Дитер! Дитер Шумахер!

Это Альфред, который пять лет назад, может, сидел на той же парте в восьмом классе, на которой сейчас сидишь ты.

Но я хочу рассказать всё по порядку. Я начну сначала.

В сорок пятом году я пошёл в Берлине в школу, а теперь я уже в восьмом классе. Сколько всякого с нами было с тех пор, как мы ходим в школу! Но пожалуй, надо начать ещё раньше. Я ведь не из Берлина, не берлинский мальчишка, как думают некоторые. Моих родителей я почти не помню. Отец мой погиб на войне, а мама умерла в последний год войны. Одна женщина из нашего эшелона — я называл её тогда тётя Эрна — взяла меня к себе. Её муж тоже погиб на войне, и она ехала в Берлин к своим родителям. Тетя Эрна любила меня, и я её любил.

Мы пережили в дороге много ужасного, но про это я сегодня рассказывать не буду, а то можно было бы рассказывать без конца.

Когда мы наконец добрались до Берлина, оказалось, что отец тёти Эрны умер, а мать у неё старая, но жива и здорова. Каждый вечер она уходила спать в бомбоубежище, потому что, когда спала дома, не слышала воздушной тревоги. «Я ещё долго жить собираюсь!» — говорила она. Она сначала подумала, что я сын тёти Эрны, и сердилась, что ей ничего обо мне не писали. Но тётя Эрна рассказала, как она меня нашла. Мне велели называть её бабушкой. Это мне понравилось, раньше у меня не было бабушки.

Бабушкин дом два раза разбомбили. У неё всё пропало, а она всё равно была весёлая. Всякий раз, когда я бухался на пол вместе с моим хромоногим стульчиком, она находила какое-нибудь шутливое слово, чтобы меня утешить. Два стула, старый-престарый стол и мой калека-стульчик — это и было всё бабушкино имущество, когда я к ней приехал. Однажды я нашёл доску, и мы положили её на два больших стула. С этого дня я сидел между мамой и бабушкой. Мой стульчик перекочевал на кухню — в плиту. Да и пора было.

Тётя Эрна хотела, чтобы я называл её мамой. Я и сам давно уже втайне хотел этого. Мою настоящую маму, которая погибла в эшелоне, я всё равно всегда помнил. Её я забыть не мог. Моя новая мама была ко мне очень добра, и я любил её.

В последние дни апреля мы вообще больше не выходили из бомбоубежища. Бомбили так часто, громыхало так громко, что голова кружилась.