Сергей Вольф - Мне на плечо сегодня села стрекоза
Раз уж класс принял в щенке такое живое участие, то и имя ему решили давать всем классом — чье лучше, и лучшим все признали имя, которое придумала Ритуля Басс, — Памир. Алик Зуев, Боба Рюмин, Вадик Абашидзе скинулись дополнительно и купили Памиру поводок и ошейник. К приезду мамы Гошаня подготовил щенка отлично.
Как-то вечером мы отправились с Гошаней и Памиром в Юсупов сад, и перед самым нашим уходом я встретил Игоря Николаевича. Снег в этот вечер не валил, мне показалось, что это именно он идет по аллее, я крикнул Гошане, чтобы он шел домой без меня, и догнал этого человека: и точно, это был Игорь Николаевич.
— Здрасьте! — выпалил я, едва дыша от быстрого бега. — Я вас ищу-ищу, звоню-звоню…
— Привет, Леха, — сказал он. — Вот так встреча! Меня тут не было с неделю: в район ездил, материал писал. Рассказ я твой прочел, отличный рассказ, это я без шуток…
— Зачем? Зачем вы это сделали без спроса?
— То есть?! Не понимаю, Леха.
— Ведь это вы послали его в редакцию, в «Ленинские искры»!
— Что — напечатали? Ну да?! Отлично! Но это не я, клянусь.
И тогда я, глупыш, впервые подумал о Свете. Затмило мне глаза, что Игорь Николаевич журналист и связан с газетами. Как же это я не подумал, что и Свете оставлял рассказ, вернее — не забрал у нее. Да и прислать мне его домой могла только она, она же написала мне в свое время письмо — ответ, а Игорь Николаевич вовсе и не знал моего адреса.
— Ты идешь?! — крикнул издалека Гошаня.
— Остаюсь! — крикнул я, и они с Памиром ушли. — Я забегу! — добавил я им вдогонку.
— Приятель? — спросил Игорь Николаевич.
— Ага, — сказал я. — А пес — Памир. Я, знаете, догадался, понял, кто послал рассказ в редакцию.
— А кто?
— Ну… та девочка. Я вам рассказывал, помните?
— Да, конечно. Что ж — она молодец. Ты ее видел с той поры? Звонил?
— Нет, не звонил… Что значит молодец? Ведь без спроса же! А если я против?
— Ну разумеется, ты прав, вроде это не очень-то и красиво, но все же, согласись, то, что рассказ уже напечатан, — это очень и очень неплохо. Я думаю, довольно скоро в тебе останется только удовлетворение, а про свое неудовольствие ты позабудешь. Главное — рассказ хороший. Ты звони, заезжай как-нибудь, я разберу тебе твой рассказ по косточкам — и хорошее, и плохое. Но в целом, скажу тебе коротко, а ты постарайся понять — рассказ хороший. В нем есть ошибки, есть неточности и банальности, но у него настоящее нутро — не знаю, как тебе это объяснить. И читаешь его с интересом и волнением. Главное вот что: ребята часто ведь пишут стихи и рассказы, часто это бывает забавно, есть милые строчки, очень точные и смешные, какие взрослый человек и выдумать не может, — и все, больше ничего нет. А у тебя именно что рассказ. В нем свой стержень есть, даже боль какая-то, и, пожалуй, чисто человеческая судьба, хотя он и о кошке, от первого до последнего слова. Честно говоря, ты не сердись, я даже не ожидал. Обязательно пиши. А твой рассказ мы поподробнее разберем потом. Там масса ошибок, ты их поймешь, но именно ошибки и подчеркивают, какой он хороший, раз, несмотря на них, рассказ волнует. Понял?
Я, почему-то весь красный от стыда, кивнул. Стыдно мне было вовсе не потому, что меня хвалили, а оттого, что получалось, будто бы я — писатель, а это было так странно, да и вообще, по-моему, глупости.
— Пойдем-ка к выходу, — сказал Игорь Николаевич. — Поздновато уже. — И добавил в сторону, вовсе, кажется, не мне: — Да и кого вообще тут встретишь… Если очень надо, звони, — сказал он мне, когда мы вышли из сада. — А вон твой приятель с собакой ждет тебя. Пока.
Он крепко пожал мне руку и быстрыми шагами ушел.
Гошаня действительно ждал меня на другой стороне Садовой.
— Что за странный тип? — спросил он.
— Да так, знакомый один. Журналист. Ищет здесь одного человека.
— Загадочно, — сказал Гошаня.
— Да нет, ничего особенного, — сказал я, понимая, что, пожалуй, на самом деле загадочно.
Мы побрели домой, и тогда я, уже простившись с Игорем Николаевичем, ясно так подумал, что теперь обязательно придется позвонить Свете: как-то странно она поступила с моим рассказом, а вернее, со мной; хорошо или плохо она поступила — я понять не мог, все это как бы смешалось, но я знал, по крайней мере, что теперь я могу ей позвонить, даже если мне это и трудно — есть хоть о чем говорить, за что уцепиться.
21
Именно потому, что на педсовет должен был пойти дед, а не Люля, я был так спокоен, что даже вообще пропустил этот его поход, просто позабыл.
В день педсовета я опять торчал у Гошани, и у него собрался почти весь класс, ну, человек двенадцать, по крайней мере, — на смотрины Памира. Гошаня, конечно, всем заявил, что на смотрины следует являться с подарками, какой-нибудь вкуснятиной для Памира, мол, еда едой, а подарки подарками. По капельке, по тютельке он набил едой для Памира целый холодильник, а поскольку было много и обыкновенной еды, человеческой (печенье, тортик, сушки — все девчонки), то получился чай и даже танцы.
Памиру все это вполне нравилось, он носился по квартире, лаял, хорохорился, подлизывался ко всем, ласкался, играл и наконец брякнулся на свою подстилку и уснул, обессиленный.
Скоро пришла наша Евгения Максимовна: Гошаня и ее пригласил. Увидев меня, она будто даже обрадовалась и сказала, что поздравляет меня, что педсовет по моему вопросу состоялся и закончился и что, конечно, мне всыпали по первое число, ну не мне, разумеется, а моему деду, а дед, само собой, все это передаст мне.
Все стали меня защищать, мол, наверняка я не первый полез в драку и вообще-то так этому балбесу девятикласснику и надо — знай наших! Евгения Максимовна быстренько прочла лекцию о вреде разнообразных драк, и тут же ее втянули в чаепитие и танцы. Она, между прочим, отлично танцевала, может даже лучше Ириши Румянцевой, правда, Ириша, скорее всего, еще стеснялась.
Среди этого веселья я вдруг остро так почувствовал, что невероятно хочу видеть Свету. «Влюбился, — подумал я, — влюбился, что же делать-то теперь, а? Как быть?» И еще я никак не мог понять: благодарить мне ее за то, что она послала в газету мой рассказ, или негодовать. Конечно, я понимал, что все это она сделала, так сказать, из лучших побуждений, но все-таки… и как-то неприятно было, что газету с рассказом она мне послала, но ни словечка не написала, ни единого. «А с другой стороны, что же, — думал я, — просто Света нормальный хороший человек, понравился ей мой рассказ — вот она и послала его в газету, напечатали его — выслала мне, чтобы я был в курсе дела, а что ей добавлять, что писать мне? А ничего, я ведь ей никто. Именно что никто!»
Разошлись мы довольно поздно, я еще прогулялся с Иришей и показал ей со всех сторон Исаакиевский собор.
— Как ты думаешь, будет у меня контакт с классом? — спросила она.
— А разве еще нет?
— Ну, вроде бы есть, но слабенький, так ведь и должно быть в первое время. А потом?
— Будет, наверное, — сказал я. — Почему бы и нет.
— Я боюсь, что далеко не со всеми, — сказала она. — Так жить будет неуютно.
— Смешная ты, — сказал я. — Вот я учусь со всеми вместе с первого класса, а разве у меня со всеми контакт? Нет, конечно. Да иначе и быть не может. С кем-то есть, а с кем-то, пожалуй, что и с большинством, никакого особенного контакта и нет — просто привыкаешь к людям и все. И ты привыкнешь.
Тут из полутьмы подворотни вынырнула моя Люля и столкнулась с нами нос к носу.
Сразу же она почему-то потрогала ладошкой в варежке Иришу и сказала:
— Какая прелесть! Ты чья, девочка?
— Папимамина, — сказала Ириша и улыбнулась.
— Это моя мама, — сказал я ей. — А это, мам, Ириша. Новенькая в нашем классе. И живет в нашем доме.
— Мы из Воскресенска приехали, — сказала Ириша.
— О! Да вы все новенькие! Пусть твоя мама забегает ко мне, — я ее введу в курс дела жизни, — сказала Люля.
— Спасибо, — сказала Ириша. — Я передам.
И мы распрощались.
Дома дед подробно рассказал о педсовете и о том, как меня там прорабатывали. Люля была очень веселой и прямо вся светилась. Она, конечно, была рада, что все это пришлось выслушать не ей, а деду.
— Но вообще-то, Люля, — сказал ей дед. — Речь шла не столько о том, что наш Леха плохой, а о том, что все это странно, потому что в общих чертах он хороший.
Я-то знал, куда он клонит.
— Ну, понятно, — сказала Люля. — Он такой хороший у нас, такое чудо, что ему сам бог велел ехать с тобой на ваш сумасшедший подледный лов.
— Это-то ясно, — сказал дед. — Это ты заранее обещала, если я вместо тебя пойду на головомойку.
— Ай, ловите вы сколько влезет, — сказала Люля. — Лишь бы не утонули и он учился хорошо. И так забот полон рот.
Она умчалась в их с папаней комнату, и мы с дедом, занявшись сборами на лед, слышали, как она трижды с выражением прочла папане свое письмо в дирекцию нового театра, которое она писала и переписывала, по-моему, раз пять. Дед сказал:
