Лидия Чарская - Огонёк

Сегодня праздник.

С утра нас ожидал сюрприз. Работник Адам, пожилой светлоглазый финн, с которым Ирма обязательно за руку здоровается каждое утро (мне это безумно нравится в нашей толстухе), принес несколько пар лыж, легких, как перышки.

Принцесса, Живчик, Ирма и я привязали их на ноги к теплым сапогам и отправились в путь. Что за роскошь скользить так по сверкающим в лучах февральского солнца сугробам! Точно птица! Ирма, несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, так ловко бегает, как заправский спортсмен. Она — наш профессор. Показывает нам, как надо держаться, как сохранять равновесие, спускаясь с горы. Дух захватывает, когда с головокружительной быстротою скользишь по откосу. Ирма не нахвалится на меня.

— Вы управляете лыжами как прирожденная спортсменка, — говорит она, похлопывая меня своей полной рукой, одетой в теплую рукавицу, по плечу.

Живчик тоже не отстает от меня. Только вот с Мариной не ладится что-то. Она несколько раз уже «закопала репу» и едва не разбила до крови нос.

Мы исходили все окрестности и вернулись в замок с красными, как кумач, лицами и волчьим аппетитом. Сестрички и Слепуша забросали нас вопросами по поводу нашей прогулки. Малютки же казались обиженными. У Адочки даже на глазах были слезы, а Казя, надув прелестные свои губенки, протянула:

— Когда я вырасту большою и буду матерью семейства, я никогда не стану запрещать моим детям полезные удовольствия вроде бега на коньках и на лыжах.

— Ах ты мышонок!

Я торжественно поклялась девчурке, что в следующий же праздник поведу ее на море, расчищу кусок льда от снега и буду с нею кататься на коньках до самого вечера.

— Ну, не советую, — вмешался в разговор Василий Дементьевич, — лед в марте уже ненадежен. На месте Марьи Александровны я не пустил бы вас.

— О нет, я была там нынче утром, и море еще держится крепко! — успокоила его Ирма, — и старый Адам то же говорит.

О, старый Адам! Это настоящей авторитет в глазах молоденькой Ярви!

Решено. В ближайшее воскресенье веду моих малюток на лед. Надо выбрать самые маленькие коньки из запасов Ирмы. Кажется, у нее их бесчисленное множество, так как эта молодая особа занимается спортом чуть ли не с четырех лет.

Весна. Радость. Расцвет природы. Хотя снег еще покрывает горы, но с юга уже дохнуло теплом.

Через неделю приезжает в Петербург Золотая. О! Моя радость так велика, что я боюсь не вынести ее. Я не видала ее только полгода, а мне кажется, что после нашего прощального поцелуя прошла целая вечность. Целая вечность. Но сюда, в Финляндию, она не попадет раньше, нежели не пройдет ее дебют на образцовой сцене.

— Это для того, — пишет мне мое сокровище, — чтобы без помехи отдаться радости свидания с моим Огоньком!

Да, да, пусть так, пусть так! Конечно. Во сто раз лучше увидеть ее счастливой, беззаботной, отрешившейся от всяких посторонних дел.

Сегодня я отправилась к госпоже Марии-Анне-Ярви.

— Madame, — произнесла я голосом, сладким, как леденчик, — моя мама приедет ко мне погостить дня на три. Могу ли я просить уделить ей одну из комнат замка? Госпожа Рамова послала меня просить вас об этом.

Старуха подняла очки на лоб, отложила в сторону вязанье и сказала по-немецки (она всегда изъясняется с нами на этом языке):

— В замке Ярви всегда рады гостям. Или вы не знали этого, малютка?

Почему-то эта фраза ударила мне по сердцу. И вся внешность этой седой, важной, молчаливой старухи, осужденной одиноко проводить свои последние годы, возбудила жалость во мне. Захотелось видеть ее счастливой хоть отчасти, доставить ей что-нибудь приятное. Развеять ее одиночество хотя бы на короткие минуты. Ее внучка больше занята своими коровами, лыжами и маслобойной (удивительное масло выбивают здесь работницы под наблюдением Ирмы), но только не старой бабушкой, отнюдь не ею! Я же была так счастлива сегодня, так непростительно счастлива от предстоящего мне через неделю свидания с Золотою, что хотелось излишком этого счастья поделиться с кем-нибудь.

— Не хотите ли, госпожа Ярви, я расскажу вам о моей маме? — предложила я неожиданно, и пока старуха не успела еще прийти в себя, стремительно пододвинула к ее ногам скамеечку, и, опустившись на нее, стала говорить, говорить без умолку, без передышки!

С описания и восхваления всех внутренних и внешних качеств моей незаменимой мамули я перешла к рассказу о нашей жизни в провинции, о нашей труппе, о бабушке Лу-лу, Кнутике, дяде Вите, Заза.

И я добилась того, что эта суровая старуха слушала меня с улыбкой, а когда я уходила от нее, она погладила меня по голове и сказала:

— Должно быть, ваша мама очень счастлива, имея такое дитя.

Вот так финал! Подобной похвалы я вовсе не ожидала!

Ушла от нее, а она неотступно стоит передо мною, суровая, важная, а когда улыбается — удивительно симпатичная старуха. Решила нарисовать ее в кресле с вязаньем, неподвижно застывшую в своем олимпийском спокойствии. Вечером, ложась спать, взялась было за эту тетрадку.

Вдруг… распахивается дверь и как пуля влетает Живчик.

— Что вы сделали, Огонек? А? Старая хозяйка от вас в восторге. Сама слышала, как говорила нашей Марье Александровне, что никогда еще ей не приходилось видеть такой приятной особы… И… ваша мама, Огонек, получит лучшую комнату в замке!

Клянусь, о комнате-то я и совсем забыла, когда принялась развлекать старуху!

Принцесса уверяет со смехом, что я, должно быть, родилась в счастливый час, так как умею обворожить всех от мала до велика. Странно! А между тем я совсем не думаю об этом.

Сейчас записываю самое важное, что случилось сегодня. Старый Адам рубил дрова и едва не отхватил во время нашей прогулки себе полпальца. По крайней мере, нижний сустав висел как на ниточке. Милой нашей Слепуше сделалось дурно при виде крови. Остальные были белы, как смерть. Пока бегали за старшими, я обмыла в чистом снегу палец Адама, предварительно сняв его верхний грязный слой, потом разорвала свой полотняный платок и туго-туго перевязала раненый палец. Когда все вернулись вместе со старшими, перевязка была окончена, и Адам улыбался. Марья Александровна, инспектор, Маргарита Викторовна хвалили меня так, точно я какая героиня! А по-моему, тут нет ничего такого. Не сделай этого я, сделали бы другие… И никакого подвига тут нет…

Я не знаю решительно, что мне делать, плакать или смеяться, горько, горько! Нет, положительно Бог наказал меня! Да будет Его воля! Но эта кара мне не под силу. Ах, как тяжело! Да, да, это мне послано в наказание, в этом я не сомневаюсь! И поделом, и поделом тебе, глупый, гадкий Огонек! Но по порядку, по порядку, госпожа Ирина Камская, пишите в строгом последовательном порядке, хотя это и не особенно-то приходится вам по вкусу, милое дитя!

А все из-за того, что я смеялась… Бессовестно, подло смеялась над другими! Но чем же я виновата, что знакомый бес неистовства опять запылал во мне. Ах, эта непростительная шалость! Стыдись, Ирина! Что скажет Золотая, когда прочтет о ней…

О, я наказана за нее превыше меры!

В замок Ярви приехали гости. Три окрестных помещицы с их дочерьми, никогда в жизни никуда не выезжавших из их лесных трущоб-усадеб. Это было презабавно, когда они все расселись вдоль стенок и, раскрыв рты, слушали мою болтовню. Все эти девицы неуклюжие, как тумбы, в кашемировых платьях, морщивших у талии, с веснушчатыми лицами, с носами, похожими на кнопки электрических звонков. А их руки в нитяных перчатках, огромные руки великанш!.. Они были великолепны!

К несчастью, госпожа Ярви была в отлучке, а Ирма дика, как волчица, и для нее сущая пытка занимать гостей.

— Милая Ира, вы такая «общественная», не поможете ли вы мне в этом деле? — медовым голосом попросила она меня. А сама спаслась в коровник. Я великодушно согласилась.

И заняла же я их!

Боже мой, чего я им не наговорила! Из них никто не читает газет, нигде не бывает, кроме церкви, и живут они, не видя свежих людей, как добровольные узницы в тюрьме, а знать все, что делается на свете, хочется и им тоже. Ну и наврала же я им на славу!

Жизнь в Питере — малина. Все ездят на моторах, даже мальчишки из мясной, и во всех скверах можно обедать даром, к Гостиному двору теперь не ходят, а летают на аэростатах, а дома как и в Нью-Йорке там строят даже в 17 и 28 этажей.

Дамы заахали, барышни завздыхали… Как жаль, что они не читают газет эту зиму! Но они живут так далеко от станции, трудна доставка, и так далее и так далее… — сокрушались они на ломанном немецком языке.

А я уже продолжала, предвкушая новую забаву.

— А видели ли вы когда-нибудь настоящую принцессу? — неожиданно огорошила я их внезапным вопросом.

— Что? Принцессу? Нет… Нет… А разве?.. и окончательно растерянные, они заморгали глазами.