Илья Туричин - Закон тридцатого. Люська

— Гм… И ты про это пишешь?

— Нет. Я чего-нибудь другое придумаю.

Плюха заулыбался.

— Точно. Почему бы ему не быть футболистом? А как он стал скелетом?

— Его подковали. Общий сепсис — и привет! Что такое сепсис, знаешь?

— Заражение крови. Подковали, значит? В «Зените» играл?

— Это уж твое дело.

— Тогда в тбилисском «Динамо». Они нахальные, а мы за «Зенит» болеем. Верно? — Плюха удовлетворенно потер руки. — Бу сделано! В кино пойдем?

— Некогда. Ты лучше сочинение пиши.

— А ты?

— Я опять к тетке должен пойти. Хворает. Вирусный грипп. Эпидемия, Плюха. Полтора миллиона больных. В том числе и тетка.

— И Фаина заболела. «Неотложку» вызывали. Температура сорок и две десятых. Нянечка говорила.

— Вот видишь? Эпидемия. Так что сходи в кино один. А что идет?

— «Председатель». Говорят, стоящая штука.

Виктор посмотрел задумчиво на Плюху, собрал листки со стола, сунул в карман.

— Пойдем. Ты — в кино. Я — к тете.

Они вышли на улицу. Захлюпал под ногами тающий снег.

— Солью посыпают, — сказал Плюха.

— Тепло, — возразил Виктор. — Я б на твоем месте сперва сочинение написал, а потом бы — в кино.

— Бу сделано, — буркнул Плюха.

— Ну, будь, — Виктор кивнул и зашагал по улице. Плюха посмотрел ему вслед и пошел в другую сторону.

Он шел медленно и думал об Иване Ивановиче. Футболист — это понятно. Игру он опишет не хуже Виктора Набутова. В игре он знает толк. И фамилии настоящие будут. Не липа. Вот только как фамилия Ивана Ивановича? Надо бы ему какую-нибудь грузинскую дать, раз он из тбилисского «Динамо». Плюха стал придумывать грузинскую фамилию, но так и не смог придумать. А что ж идти домой, если еще фамилию не придумал. И Плюха направился в кино.

Сеанс начинался через час. Плюха потолкался у входа, поглазел на фотографии в витринах. Потом стал думать просто так, не про Ивана Ивановича, а про ребят, про Виктора, про себя. И вдруг у него мелькнула мысль, что Виктор наврал насчет тети, просто захотел отделаться от него. Может, он на свидание пошел?.. Плюха покопался в кармане. Отыскал двухкопеечную монету, дождался, когда освободится будка телефона-автомата. Набрал номер. Ответил женский голос.

— Оленьку попросите, пожалуйста.

— Ее нет дома. А кто спрашивает?

— Прокурор, — почему-то ответил Плюха и повесил трубку.

Виктор ждал Оленьку у памятника Пушкину. Конечно, проще было встретиться возле станции метро или на углу под часами, чем идти к памятнику. Но возле метро и на углу встречались сотни людей. А здесь была неверная городская тишина, тонкие мокрые ветки деревьев и Пушкин, с губ которого, казалось, вот-вот сорвутся волшебные строчки о любви. При Пушкине нельзя было кричать, суетиться, бегать, спорить, обниматься на скамейке, говорить об обыденном, мелочном.

Прохожие останавливались возле памятника, молча стояли и так же молча уходили, унося в себе частицу пушкинской любви, чистоты, поэзии.

Где же еще было встретиться Оленьке и Виктору? Разве есть в городе место прекраснее?

Виктор присел на скамейку. Отсюда Пушкин казался выше деревьев, голова его будто летела в голубом солнечном небе. Сейчас придет Оленька — и они посидят молча на скамейке. И не будет ни деревьев, ни шуршащих по мокрому снегу машин, ни играющих в садике малышей. Только небо, Пушкин и они.

Он увидел, как она идет торопливо, почти бежит, и сердце его заликовало. Но он был всего-навсего мальчишка и не встал со скамейки, и не шагнул навстречу.

Оленька подошла раскрасневшаяся, в расстегнутом зимнем пальто, в алой вязаной шапочке.

— Здравствуй, Витя, — сказала она, хотя они виделись сегодня в школе.

— Здравствуй.

Она села рядом.

— Я влетела в лужу. Совсем весна.

Невдалеке остановился какой-то мужчина с толстенным портфелем, в тяжелом пальто и меховой шапке пирожком. Посмотрел на памятник, потом повернулся лицом к Оленьке и Виктору, хмыкнул и заспешил дальше.

Оленька и Виктор рассмеялись.

— Написал? — спросила Оленька.

Виктор кивнул.

— Прочти.

— Здесь не буду.

Оленька поняла: здесь — значит при Пушкине. Если бы она писала стихи, даже такие славные, как Виктор, она бы тоже не решилась читать их здесь, при Пушкине. А говорят, что в Москве молодые поэты собираются у памятника Маяковскому и читают стихи прохожим. Может быть, при Маяковском не так стыдно? Нет, наверно, так же. Просто они не понимают этого.

— Пойдем погуляем, — предложила Оленька.

Они медленно пошли к каналу Грибоедова. Остановились у решетки, долго смотрели вниз. Лед в канале потемнел, стал ноздреватым. И снова к Виктору пришло это удивительное ощущение, будто они одни. И никто, никто не увидит, если он возьмет Оленькину руку. Но от мысли, что он вдруг сейчас сделает это, рука его окаменела, слилась с решеткой.

Оленька отвела взгляд от серого льда, повернулась к Виктору:

— Читай.

Виктор достал из внутреннего кармана пальто исписанные листки. Перебрал их в руках.

— Я назвал это «Балладой о скелете».

Немало лет, немало летСтоит у нас в углу скелет.На выраженье наших лиц.На класс, где пестрота.Безмолвно из пустых глазницВзирает пустота.Нет мыслей в черепе пустом,Не рассказать ребятамОскаленным безгубым ртом,Чем был, кем был когда-то.Доспехи ль рыцаря носил?Дома ли людям строил?Иль выбивался он из сил.Шагая за сохою?Ответов на вопросы нет —Молчит скелет, молчит скелет.Его судьбы не угадать.Хоть мы о том гадаем.Его дороги не узнать.Как имени не знаем.Фантазии напрасен пыл;Одно могу сказать я:Как мы, он человеком был,И мы скелету — братья.Он человеком был земным.Для жизни весь распахнут.Как мы, он знал, как пахнет дым.Земля и солнце пахнут.Ему стоять в углу.Нам — жить!Кипеть в горниле буден!И я б хотел, как он, служитьИ после смерти людям!

Виктор закончил читать.

Оленька молчала.

Молчание становилось тягостным для Виктора. И он сказал:

— Вот такая штуковина.

— Замечательно, Витя! — воскликнула Оленька.

— Правда? — спросил Виктор и покраснел еще больше. Ах, Оленька, она даже не понимала, что значит для него ее одобрение. Скажи она сейчас, что баллада плоха, он бы, не задумываясь, разорвал листки на клочья и без сожаления бросил бы на хмурый лед канала. Да не такой уж и хмурый этот лед! Он синеват, будто причудливо разбросанные тени. А небо, какое оно голубое и чистое! А мостики, тонкие горбатые мостики! Они будто специально перекинуты над каналом для влюбленных, для мечтателей!

Виктор наконец взглянул на Оленьку. Она опустила голову, погладила чугунную решетку.

Виктор достал из кармана еще один листок и сунул прямо в ее руку:

— А это — тебе. Только не сейчас… Дома.

Они оторвались от решетки и направились к Невскому.

На Невском, как всегда в предвечерний час, было суетливо и шумно. Они шли, почти касаясь плечами, чтобы не затеряться в толпе.

— Сходим в кино, — неожиданно предложил Виктор.

— А не поздно? Я еще уроков не делала.

— Чепуха. Успеешь. А картина, говорят, стоящая: «Председатель».

Они никогда еще не ходили в кино вдвоем. После недолгого колебания Оленька согласилась.

В фойе кинотеатра было душно и тихо. Только что начался киножурнал. Гулко раздавались поспешные шаги опоздавших. Оленька и Виктор вместе с другими постояли у двери, занавешенной темным плюшем. За дверью гремела музыка. Наконец она оборвалась и двери открыли. Оленька и Виктор торопливо, почти бегом дошли по проходу до своего ряда. Места их оказались в середине, и пришлось пробираться вдоль кресел под осуждающими взглядами сидящих. Они старались ни на кого не смотреть.

А если бы оглянулись, увидели Плюху, который сидел неподалеку. Лицо у него было обиженным и сердитым. «Со мной пойти отказался, с ней пошел!» Плюхе было так обидно, что он проворонил первые кадры.

Фильм был длинный. Герой метался на экране, месил уличную грязь офицерскими сапогами, ругался, дрался.

И Оленька, и Виктор были угнетены нагромождением страстей, а к концу перестали верить тому, что происходило на экране. Когда промелькнули последние кадры и в вале зажегся свет, они еще посидели немного, не глядя друг на друга, ощущая какую-то неловкость оттого, что вместе подсмотрели чужую, непонятную, изменившуюся по мановению волшебной палочки жизнь.

Потом поднялись и стали пробираться к выходу. Когда спускались вниз по лестнице, кто-то хлопнул Виктора по плечу.

— Вот так встреча, как говорит Люся!